живешь в нем, и не нужна аренда. Я тебе покажу дом — можно очень дешево купить. Я хочу, чтобы у меня были хорошие соседи.
На следующий день мы все приехали смотреть. Минибус Якова остановился на тихой тенистой улице около двухэтажной виллы, отделанной иерусалимским желтым камнем. Двор вокруг нее был выложен светлой керамикой, в веселеньких глиняных амфорах росли яркие цветы.
Мы вышли. Рядом с виллой, за трухлявым заборчиком, желтела высохшая трава, пустой заброшенный дом тонул в побегах одичавшего винограда.
— Хозяйка умерла, — сказал Яков. — Наследники сдали грузинам, те все поломали, загадили и сбежали в Грузию. Теперь сюда наркоманы забираются. Ноэми, моя жена, ночью боится. Запах плохой, вид плохой, жене неприятно.
Маклер, друг Якова, открыл входную дверь, и мы отпрянули от зловония. Маклер прошел вперед, распахивая окна, чтобы выветрился запах гнили и кошачьего кала. Потолки растрескались, провисли и покрылись черным грибком. На полах, кроватях и столах гнил промоченный дождями хлам. Оконные рамы тоже прогнили, одна тут же сорвалась, зазвенело разбитое стекло. Пока слабый ветер вытягивал вонь из комнат, мы ждали в саду. Ветви фруктовых деревьев стелились по земле, покрытой толстым слоем сухой листвы и гниющими плодами. Я споткнулся о скрытый под листьями чемодан.
— Кошмар, — сказала Ира.
— Я не видела поблизости ни одного детского сада, — заметила Дашка. — Тут же марокканский район, в каждой семье по пятеро-шестеро.
Она преодолевала дурное настроение. Чтобы купить дом, надо брать ссуду, вернуть ее невозможно, и, значит, надо похоронить себя здесь, ничего другого в жизни уже не будет.
Но она храбрилась, сама себя уговаривала: из половины дома можно сделать жилье, во второй половине оборудовать детский сад, мы станем жить вместе, помещение для сада получится бесплатным…
— О чем ты говоришь, — запаниковала Ира, — где ты видишь помещение? Это все надо снести бульдозером и строить новое! И еще построить детскую площадку! Кто это сделает?!
— Папа, — сказала Дашка. — У нас есть время до сентября. Да, папа?
Все-таки несколько дней она еще тянула, будто бы давала жизни последний шанс подсунуть что- нибудь другое. Встретила на улице Векслеров, Лилечка потащила ее на какой-то концерт: будут песни на ее, Лилечкины, стихи! В маленьком зале немолодая женщина с гитарой, бывшая библиотекарша из Копейска, прежде чем петь, тихим и слабым голосом рассказывала, как родилась песня, употребляла слова «творчество» и «тема», а когда дошла до песни на стихи Лилечки, сказала:
— Я люблю эту замечательную поэтессу, встреча с ее творчеством очень много значит в моей биографии.
Голоса у нее не было, и пела она плохо. Вместе с ней выступал молодой бородатый поэт, читал свои стихи:
Дашка пришла домой выпотрошенная, злая, а утром пошла в банк «Тфахот», выдающий льготные ссуды на покупку дома.
Дом стоил девяносто три тысячи. За эти деньги нельзя было купить и крохотной квартирки в центре. У нас не было ничего. Дашка взяла все мыслимые ссуды, но и этого не хватало, пришлось нам с Ирой тоже взять. Ссуду давали на тридцать лет. Подписывая обязательство в банке, Ира сказала:
— Придется жить. Не обещаю, но постараюсь.
Приезжая на рассвете, я первым делом распахивал двери и окна дома. Шел в сад, выкуривал сигарету. За грейпфрутом и лимоном в конце участка, в углу, стоял покосившийся сарайчик из гофрированных листов какого-то белого металла. Он был набит тем хламом, который хозяйки не решаются выбросить. Я нашел там фотоальбом, размокший и тронутый плесенью, как и все остальное. На фотографиях была молодая женщина со строгим взглядом и сооружением из густых волос вокруг высокого лба.
Дух ее обитал в доме. Обрушивая гнилье и обнажая остов, я видел, как дом строился и расширялся. Под штукатуркой открывал балки над замурованными дверьми. Выволакивая из сарайчика груды вещей, ни одну, самую ненужную, не мог выбросить — их хозяйка не решилась, не мог решиться и я.
Первые дни, вытаскивая хлам и разгребая листья гнутыми ржавыми граблями, которые нашел в сарае, я остерегался змей. Мне ни одна не попалась. Зато нашлись три черепахи, старожилы этих мест. Они меня не боялись и не скрывались в свои панцири, когда я брал их в руки. Что они видели за свою жизнь? Отсюда за полдня можно пешком дойти до Шхема, он называется так же, как три тысячи лет назад — «и пошел он в Шхем», а по берегу часа за три-четыре дойти до Кейсарии, где жили Ирод и Понтий Пилат, и до Голгофы не так уж далеко, и до Нацерета-Назарета за день, не спеша, доберешься. Тысячелетия назад все было обжито, а потом ничего не стало, вдоль моря тянулись незаселенные холмы, болота, гиблые малярийные места. Тридцать-сорок лет назад, когда я уже кончил институт и работал инженером, здесь, за одноколейкой Тель-Авив-Хайфа, проложенной на месте древнего караванного пути, построили одинаковые бетонные коробочки по тридцать три метра. Это очень мало на семью, но люди были рады и им. К дому прилагалось полдунама — пять соток. Сажали апельсины, лимоны и гранаты. Воды для деревьев не хватало, электричества для жизни тоже. Кондиционеров не знали, бетонные коробки раскалялись на солнце. Рождались дети, и дома расширяли кто как мог.
Я срывал с дерева огромные розовые грейпфруты, выпивал их, морщась, еще не понимая, что они перезрели и потому сладость отдает противной бензольной гнильцой. Этот сок снимал перегрев — я мог работать без усталости от темна до темна, сожалея, что так быстро кончается день. Просыпаясь в темноте, вскакивал, собирался, хватал еду, пластиковую бутылку со льдом и спешил на автобус.
На второй или третий день, вытаскивая мусор, я увидел около сарая новенькую, свежепокрашенную тачку — ее незаметно прикатил один из сыновей Якова. Вскоре появился снаружи контейнер для мусора размером с кузов пятитонного грузовика. Я отрезал нижние ветки деревьев, выгреб листья, и под ними обнаружились ржавые железные кровати, чемоданы, уйма пустых бутылок и всяческой мерзости. В сарае нашелся шланг, кое-какие инструменты, старые краны, штуцеры, переходники и прочая сантехника. Я отодрал и промыл хлоркой с каким-то дурноватым названием «Экономика» потолки, стены и полы, выволок из сарая посуду и утварь, разложил на солнце горы тканей, ковров и одежды. Напоил деревья, окатил их водой и физически чувствовал, как они оживают.
Вещи из сарая горами лежали на чистой земле. Их видно было с улицы, и останавливались машины, выскакивали мужики в кипах:
— Слушай, саба[14], тебе это нужно?
— Да бери, что хочешь, — и какие-то вещи, к успокоению моей совести, спаслись от уничтожения в чьих-то домах.
Бывшая хозяйка не решилась выбросить старые довоенные платья — я выволок, положил на тротуаре около контейнера в нелепой надежде, что кто-нибудь заберет. Потом увидел их внутри контейнера. Или Дашка это сделала, или мусорщик, отвечающий за состояние улиц. Там же, видимо, пропали и фотоальбомы — я хватился, когда кто-то уже выбросил их.
Вечерами, возвращаясь с работы, Яков с сыновьями первым делом заворачивали ко мне. Ходили, что-то между собой обсуждали. Однажды явились с электропилой, в несколько приемов посекли виноградную лозу, обвившую дом, выдрали ее, уже вросшую в черепицу и штукатурку, и все вместе вытащили этого зеленого дракона мимо контейнера на пустырь.
Мне открылась жизнь соседей. После ужина Яков босиком выходил на свой выложенный керамикой двор, поливал из шланга цветы и прямоугольник газона, на котором стояли пластиковые стол и кресла, и, кончив работу, шел посмотреть, как я справляюсь:
— Как крышу собираешься чинить? Вот у меня старая черепица, можешь взять сколько нужно. Думаю, штук сорок тебе хватит. А что с потолками будешь делать?
