в задачи закона), ни исправления плохих ситуаций. В начале двадцатого века «законы о возрасте согласия и система ювенальных судов лишь увековечивали стигму и поддерживали наказание девочек из рабочего класса, проявляющих нестандартное половое поведение», — пишет Одем. В конце века мы видим то же самое, с тем лишь добавлением, что теперь законы наказывают и нестандартное половое поведение мальчиков, если оно гомосексуальное. Но закон увековечивает и стигму, налагаемую на поведение, не являющееся таким уж нестандартным: на «межпоколенные» отношения. На самом деле соединение более высокого, более богатого, более сильного, более взрослого мужчины с менее крупной, более юной, менее опытной женщиной — не только романтический идеал, но и норма. Исследования, проводимые с 1970–х годов, каждый раз показывают, что, независимо ни от каких законов, большинство девочек (девушек) теряют девственность с кем–то старше себя. На момент написания книги это означает, что от десятой части до четверти всех избранных любовников юных женщин — преступники.
Но главное (на что указывает Линн Филлипс) - подобные законы ничего не дают для удовлетворения потребностей в любви и совете, в экономической автономии, в уважении, социальном статусе или сексуальной субъектности, которые могут толкать некоторых девочек на такие связи, не исправляют они и возрастное и гендерное неравенство, которое не позволяет этим девочкам на равных вести со своими партнерами переговоры о безопасном сексе, беременности или деньгах и делает их уязвимыми перед домашним насилием и одиночеством.
В случае Дилана, Хезер и их семей трудно вообразить себе, что именно, если вообще что–либо, дало применение закона.
[Прим. перев.: «и справедливость для всех» — слова из утвержденной Конгрессом клятвы на верность флагу США.]
Золотой осенью 1997 года Дилану Хили вынесли приговор — сначала в здании федерального суда, а на следующий день в суде штата, в краснокирпичном судебном комплексе столицы штата Провиденса. Осужденный сидел в тонких ножных кандалах и оранжевом тюремном комбинезоне, выглядя скорее ошеломленным, нежели кающимся, в то время как секретарь суда оглашал длинный список обвинительных вердиктов и наказаний подобно средневековой католической ектенье, объявляя каждый отдельный акт «фелониального сексуального нападения на несовершеннолетнюю» с соответствующим периодом епитимьи. Дилан получил от двенадцати до двадцати четырех лет тюрьмы по шестнадцати штатным обвинениям, включая двенадцать обвинений в фелониальном сексуальном нападении, плюс по двум федеральным обвинениям в пересечении границ штатов с целью заняться сексом с несовершеннолетней — на основании Акта Манна, принятого в 1915 году на гребне паники «белого рабства». После оглашения каждого пункта обвинения и наказания судья просил осужденного подтвердить, что тот понял суть вынесенного по его делу решения.
Он понял — буквально, во всяком случае. Но заявление Дилана, которое за него огласил адвокат, говорило скорее о трагедии эмоционального нездоровья и незрелости, нежели о преступном злом умысле, более о незаконнорожденной любви, чем о криминальном неправомерном поведении. «Я принимаю полную ответственность» — так начиналось заявление, в котором подчеркивалось, что оно не имеет своей целью «оправдать или преуменьшить» преступления Дилана. Но, рассказывая о своих детстве и юности, отравленных невыносимой робостью и одиночеством, искупленных девочкой, которая «дала мне возможность почувствовать себя таким счастливым, каким я не чувствовал себя никогда, [и] принесла радость в мою жизнь», он не казался осознавшим тот моральный урок, который должно было преподать его наказание. Более того (стратегическая оплошность, допущенная вопреки совету адвоката), казалось, что Дилан признаётся в том, что сделал бы это снова. По мере того как росли препятствия к тому, чтобы они с Хезер были вместе, по его собственному признанию, росла и его одержимость: «Я любил ее без ума и бежал с той, которую любил».
Первые пять лет и четыре месяца заключения Дилана послали отбывать в федеральную исправительную тюрьму усиленного режима Рей–брук в Адирондакских горах штата Нью–Йорк. Его сокамерник, который застрелил человека, отбывал меньший срок и имел более низкую «классификацию опасности», чем Дилан. Когда я навестила его в тюрьме, было ясно, что Дилан по–прежнему без ума от Хезер. Этот обычно неразговорчивый молодой человек говорил четыре часа подряд, и всё большей частью о ней. Несмотря на то что лекарства, которые он принимал, несколько умерили его одержимость, он не отказался от своего высоко–романтического понятия о любви, которая, в конце–то концов, и есть одержимая любовь. Его мать говорила мне, что в тюрьме он читает, в основном, книги самопомощи. Но когда я спросила его самого, он сказал, что его самая любимая книга всех времен — «Грозовой перевал» Эмили Бронте, которую он прочитал дважды. «Она начинает просто бредить, так она влюблена в него, — описывал он героиню романа Кэти Эрншо, чья любовь к цыгану Хитклиффу была почти демонической. — Она говорит, что будет ждать его всегда, даже несмотря на то, что он не слишком хороший парень — да он, можно сказать, просто злодей. — Тут Дилан слегка ухмыльнулся, наверное, сравнивая свою собственную неидеальную репутацию с чудовищностью этого литературного персонажа. — Даже если она умрет, смерть не остановит ее любовь; она будет его ждать». На протяжении нашей беседы Дилана будто несло от прикованной ко дну депрессии (он сообщил мне, что находился под особым наблюдением в связи со склонностью к суициду) к мечтательности без якорей. Он объяснил свой план: найти другого адвоката, который добьется отмены запрета на его общение с Хезер и сокращения срока заключения. Когда он выйдет, она будет уже в том возрасте, когда они смогут пожениться.
В то время как Дилан томился за решеткой, Хезер вернулась в школу. Похоже, для нее это было нелегко, во всяком случае в первое время. Когда в суде ее спросили, что «может измениться для тебя в школе, с соседями, с друзьями из–за того, что с тобой произошло», она, по–видимому, истолковала это как то, что сделали журналисты и родители, а не как то, что у нее произошло с Диланом. Между ним и ней ничего не изменилось, написала она. Что же касается остальных, «некоторые люди относятся ко мне хорошо, а некоторые другие называют меня шлюхой. Но в основном все просто таращатся, когда я иду по улице».
Сразу после ареста Дилана Полина Ковальски выглядела так, будто ей очень хотелось, чтобы пребывание Хезер по ту сторону закона и на самом деле было наваждением, хотелось думать, что Хезер и правда была выманена из правильной жизни злодейским взрослым, а теперь, когда злоумышленник водворен за решетку, ее девочка вернулась под мамино крылышко и ей уже ничто не должно угрожать. Она была готова предоставить Хезер некоторую ограниченную «свободу действий». Собиралась разрешить ей выход в Сеть, но только для выполнения «школьных домашних проектов»: никаких чатов. Надеялась, что ей с дочерью удастся больше разговаривать друг с другом. «Хочу, чтобы она снова стала нормальной тринадцатилетней девочкой», — говорила Полина.
Однако не похоже на то, что демонизация Дилана Хили много чего нормализовала для семьи Ковальских. «Зато всё изменилось для остальных членов моей семьи, — писала Хезер в своем заявлении суду. — Они считают, что Дилан пытался меня у них отнять и использовать для секса. Поэтому теперь они гораздо бдительнее следят за тем, что я делаю, и мама считает, что должна принимать за меня
Когда я последний раз разговаривала с матерью Дилана Лорой Бартон, ее декларации оптимизма были едва способны скрыть ее скорбь и тревогу. «Мы любим и поддерживаем Дилана», — всегда говорила она, информируя меня о его учебе, настроении и диете. Мы никогда не обсуждали вопросы его безопасности в тюрьме, где «деторастлителям» не живется хорошо. Лора разговаривала с Диланом по телефону каждые несколько дней, но редко когда могла позволить себе восьмичасовую поездку, чтобы добраться к нему на свидание. А пока она пыталась придать стабильности существованию своего сына в далеких Адирондаках, все стало более шатко в ее скромном кирпичном домике в Провиденсе. Брак Лоры с Томом Бартоном, мирным бородатым дорожным рабочим, был окончательно разрушен стрессом ареста и осуждения Дилана.
