Скажи миру – «нет!»

взяли. Девчонки Славки – на Змеином, Тиля – на Терсхеллинге, Лаури – на Скале. Казачьи девчонки – тоже «по домам». Впрочем, не все – я видел пять или шесть «валькирий», весьма вольно держащихся с мальчишками, да и те, кажется, относились к девчонкам как к «боевым товарищам».

У Кольки, Пашки и Марио – 120 бойцов. У Лаури – двадцать два. У Тиля – двадцать четыре, у меня – шестнадцать, у Ярослава – двадцать. Всего – 202. Сила немаленькая… Интересно, на Куре есть еще кто- нибудь знакомый, кроме Франсуа?

Я почувствовал, что кто-то подошел, и, обернувшись, увидел Арниса. Литовец стоял в метре от меня и тоже смотрел на костры, углями рассыпанные по склонам.

– Не спишь? – поинтересовался я.

– Я ухожу, Олег, – сказал он.

– Куда? – спокойно полюбопытствовал я, похолодев.

– Не знаю, – покачал головой Арнис. – Просто ухожу. – Он посмотрел мне в лицо, и злые слова о трусости и предательстве замерли у меня на языке. Таких странных глаз, как у Арниса, я не видел никогда. Это были глаза человека, пытающегося жить, как все, но с непереносимой болью, поселившейся в нем так давно, что он уже забыл, как это – когда ее нет. Сколько же он с ней живет?!

– Мне сейчас нужен каждый клинок, – тихо сказал я. – Хочешь убежать от себя?

– Я не знаю, чего хочу. – В голосе Ариниса прорезалась настоящая мука. – Я правда не знаю, но не могу я остаться. Может быть, среди новых людей я забуду…

Он не договорил, но я понял, о ком говорит Арнис.

– Вернешься? – спросил я. Арнис покачал головой:

– Вряд ли, Олег.

– Ну что ж, – кивнул я. – Тогда прощай. И… удачи тебе.

– Спасибо. – Он медлил, потом обнял меня. Я хлопнул Арниса по спине.

– Ну… давай, – между нами уже росла прозрачная холодная стеночка прощания, которую я так не любил – потому что она рождала во мне чувство беспомощности. А я ненавидел быть беспомощным. – Давай. Иди.

Он кивнул и, круто повернувшись, канул в темноту. Я смотрел в ту сторону, куда он ушел, пока оттуда же не появился Олег Крыгин.

– Ушел? – посмотрев мне в лицо, спросил Ариец. Я молча кивнул, потом поинтересовался нехотя:

– Ты знал?

– Он мне еще днем сказал, – признался Олег. – Я сомневался: решится или нет… Как ты думаешь, – Олег помедлил, – он струсил?

– Глупости, – безразлично ответил я.

– Конечно, – согласился Олег. – Это я так… Жаль его.

– Иди спать, – отмахнулся я. – Иди, Олег, я, честное слово, хочу побыть один, правда…

Ушел… Я присел на камень. От боевого приподнятого настроения, владевшего мной всего минут двадцать назад, не осталось и следа. Было тошно. От меня уходят люди… От меня!!! Черт возьми, может быть, мне лучше все-таки было сидеть на острове?

Я швырнул в темноту камень, попавшийся под руку. Он коротко и звонко ударился где-то в другой – и заскакал вниз по склону. Чувствуя, что мне больше всего хочется выругаться, я перевел дыхание и начал громко читать, обращаясь главным образом к звездам:

Я только малость объясню в стихе —
На все я не имею полномочий…
Я был зачат, как нужно, во грехе —
В поту и нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли, —
Чем выше мы, тем жестче и суровей;
Я шел спокойно прямо в короли
И вел себя наследным принцем крови.

Я знал – все будет так, как я хочу,
Я не бывал внакладе и в уроне,
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы – короне.

Не думал я над тем, что говорю,
И с легкостью слова бросал на ветер —
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.

Я знал – мне будет сказано:
«Царуй!» —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом, —
Шут мертв теперь: «Аминь! Бедняга Йорик!..»

Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,
Я объезжал зеленые побеги…

Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых, и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел – наши игры с каждым днем
Все больше походили на бесчинства, —
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нем
Не нравились, – и я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный, как паук,
Все постигал: недвижность и движенье, —
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить,
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами «быть, не быть»,
Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед, —
В него мы стрелы мечем – в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, – сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все, – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью – есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на датскую корону, —
Но в их глазах – за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденьи смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса[46].

* * *

– Вот тут, на левобережье Чороха, будет стоять город Батуми, – сообщила Танюшка, указывая рукой на крутые лесистые холмы, которые становились все ближе и ближе.

– Не будет, – возразила Ирка. – Откуда он тут-то возьмется?

Я в этом разговоре не участвовал. Ну Батуми. Ну и черт с ним. А вот причаливать-то куда?!

Впрочем, казаки наши, кажется, знали – куда. Во всяком случае, «чайки» лихо летели прямо на берег, словно собирались на него просто-напросто выброситься. Драккары и ладья поспешали за ними. Джек уже скомандовал перекинуть паруса, и наш когг тоже шел следом.

– Смотрите! – крикнул Вадим, мучившийся на носу. Мы повернулись в ту сторону, куда наш страдалец показывал, – и я даже заморгал от удивления. Прямо в скале, нависавшей над морем, рисовался фасад храма, усиленный мощными контрфорсами. Над куполом, похожим на шлем, надвинутый на лоб воина, возносился по мере нашего приближения в небо каменный православный крест.

– Дер-жи-те-е буш-при-то-о-ом на хра-а-ам!!! – зычно прокричали с первой «чайки».

– Они случайно не дети Сусанина? – осведомился Олег Крыгин. Раде, быстро и ловко вязавший на бортовом кнехте «восьмерку», заинтересовался:

– А Сусанин кто такой? Казак?

– Проводник-профессионал, – ответил Олег. И в этот самый момент открылся проход в скале, за которым лежала бухта, окаймленная полосой пляжа.

* * *

Не знаю, кому и когда пришло в голову высечь в скале храм. Наверное, это было в те далекие времена, когда люди в самом деле обладали верой в бога. Я удивился, увидев, что из казачат почти треть, махом вытащивших «чайки» на берег, тут же чинно отправилась в храм по крутой узкой