сюда» — восторженная. Еще, — он любит «передернуть» в работе и потому часто служит мишенью насмешек товарищей. Но, кажется, он просто не может делать чего-нибудь, не пуская в ход всей своей могучей силы, — как машина, рассчитанная на большую нагрузку. Вот: сани встали, упершись в подъем снежной волны, Юган командует хриплым голосом:
— А ну, пыры! («бери» — на его жаргоне), — сам же держит постромку, так, чтоб только не провешивалась.
— Ой раз ешчо! — Сани, разумеется, ни с места. Юган оглядывается, решает, что без его усилия не обойтись, скорбно вздыхает и рыча что-то вроде «урр-уп», наваливается. Сани выскакивают и скользят в сопровождении крепко-соленого слова.
С полудня мы забрались в почти непроходимые торосы. Нарта встала.
Не помогало даже могучее юганово «урруп». Дело дошло до топора. Принялись за расчистку пути. Один находил дорогу, другой орудовал топором, а остальные тащили сани. Сани перевертываются, шнуровка развязывается, все вещи вываливаются. Все это задерживает чрезвычайно, а мы собирались в один день пройти все тридцать километров до Берха.
В половине пятого солнце зашло, начало темнеть, а мы были не дальше 5–6 километров от корабля. Оставалась надежда, что не все же время будут на пути такие отвратительные валы и россыпи льда. Но новые горы вставали на пути, а с них виднелись дальше бесконечные торосы без метра ровной поверхности. Надеясь воспользоваться куском земли между двумя ледниками, мы свернули к берегу Новой Земли.
В семь часов стемнело; до берега не дошли. Расположились на ночлег. Под высокой льдиной выкопали яму, обложили ее по бокам снегом в защиту от ветра.
На ходу, в работе скорее жарко, чем холодно. На остановке же сразу почувствовалось, что мороз велик, а нужно еще отдохнуть и поесть.
Для холодного ужина открыли несколько банок консервов.
— Вот это прелестно, — ужин под 75-м градусом, на белоснежной скатерти, — острил Павлов, свирепо вспарывая свою жестянку мясного консерва.
— Что же это такое? Аммонит?.. Белеменит, или другая окаменелость?
Достали сухари и масло. Сухари как сухари, а масло — тоже нечто геологическое, — нож не берет. Пожертвовали одной доской, развели огонь и разогрели на нем свой каменный ужин.
Моя малица короче, а ноги длиннее, чем у других, я долго не мог спрятать их под мех, но наконец уснул и я.
Проснулся от холода, забравшегося под подол малицы. Встал размять затекшую руку и выкурить трубку. — Темная ночь. Одни звезды смотрят сквозь призрачную ткань северного сияния. Нагромождены торосы, айсберги; славный грохот был, наверное, при их рождении, но теперь-то — мертвая тишина. И вот под одним торосом лежат, свернувшись в клубок, несколько существ — такой чуждый этой пустыне комочек, — четыре человека. Такими же пятнышками темнеют увязавшиеся за нами собаки. Тоже лежат, медленно согревая и вытаивая снег. Другие расположились на ногах людей — их не гонят: тепло дорого. Жалкая картина и торжественная.
Ложусь снова и подзываю собаку. Умный пес устраивается на моих ногах. Мы засыпаем.
В седьмом часу стало светать. Трудно подниматься. Не хочется покидать теплую малицу и сразу — на мороз. Нужно. Как всегда, оказывается, трудно только решиться, — дальше не так страшно. Да, одно-два движения, и малица позабыта до вечера.
В десять часов выступаем дальше. Ах, мы целых три часа убили на приготовление пищи и неумелое завязывание нарты!
Весь день шли около ледника профессора Попова, вдоль которого плыл «Фока» 5-го сентября. Чем ближе, тем красивее этот гигант. Я приближался к нему метров на тридцать. Сегодня мороз усилился, и гигант, сжимаясь от холода как живой, хрустит и трещит.
Внезапно у моих ног проползает черная змея. — Трещина! Быстро оборачиваюсь и вижу метрах в четырехстах облако, туманом охватившее пройденную часть ледника. Спустя секунду доносится грохот, как пушечный залп. Какая-то глыба в несколько десятков тонн сорвалась с сорокаметровой высоты, грохнувшись, разбила морской лед и подняла это облако мелкой ледяной пыли. Вокруг меня с треском и шипением ломается лед, стреляют трещины и расходятся каналы. Внушительно. Назад!
А легкомыслие художника толкает вперед. Вперед! Подхожу еще ближе — настолько, что ясно различаю годовые слои на темно-синей стене прозрачного льда, слышу шумы, беспрерывный треск, то как колокольчики, катясь, зазвенят, то громкий звук, как от падения звонкой, сухой доски, то угрожающий неясный гул далекого обвала внутри. Опять столб ледяной пыли и грохот. Уходи — это заколдованная крепость!»
Ночь провели на морене ледника. Утром, истратив последнее топливо, решили возвратиться на судно: провизия была на исходе, а мы не сделали и половины пути, дорога же не обещала быть лучшей. Пришлось сознаться, что снарядились торопливо и легкомысленно. Что, если бы поднялась буря-вьюга? К счастью, погода стояла ясная, почти безветрие, но мороз увеличивался с каждым днем. Одежда пропиталась испарениями тела и оледенела, впрочем, это не очень беспокоило. Рукам, например, на ходу тепло, но стоит снять рукавицу, чтоб поправить ремни на лыжах, чувствуется, когда ее наденешь вновь, что мех внутри успел смерзнуться в комок [51].
В семь часов вечера того же дня мы были на «Фоке», — по проторенному пути дорога легче. Пришли в самое время: ночью поднялась злая вьюга, ветер доходил до 20 метров в секунду. Хороши бы мы были без палатки и горячей пищи в такую погоду!
На «Фоке» за время нашего отсутствия жизнь установилась, мы пришли действительно «домой». Плотники закончили прочные сходни на лед. От сходен побежали тропинки в разные стороны: одна— к «колодцу», т. е. айсбергу за кормой, с которого кололи лед для питьевой воды, другая тропа, обогнув корму, протянулась до метеорологической станции, третья поползла на гору к геотермической станции. Над палубой протянулись веревки с бельем. Повар Иван с подоткнутым фартуком бегает в трюм, спотыкаясь о всюду шныряющих собак. Слышится стук топора и пение — кто-то, сидя на борту, укладывает на зиму снасти и мурлычет:
Да, как будто бы там, на далекой родине, если закрыть глаза и прислушаться.
А откроешь… Вокруг ледяное, как вспаханное, поле, стоит корабль с запушенными мачтами, слабо мерцает огонек в иллюминаторе, высокие мачты тянут взор к небу, а там над верхушками их ворошится бледными лучами северное сияние».
И внутри корабля, в тесных каютах, установилась жизнь. Каждое утро, просыпаясь, всякий принимался за свою работу. Много страниц моего дневника посвящено совершенно новым условиям работы и усилиям, какие приходилось затрачивать, чтоб добиться удовлетворительных результатов — всякий успех здесь труден. Нахожу описания, каких хлопот потребовала установка метеорологической станции согласно требованиям науки, сколько забот доставили нам первые наблюдения, как упрямо и настойчиво боролись наблюдатели со снежной пылью, раздробленной на мельчайшие частицы и проникавшей, казалось бы, в совершенно закрытые части самопишущих приборов — термографов и гигрографов, как трудно было наладить правильную работу этих инструментов и приспособиться к перемене лент на морозе и в бурю [52]. Обыкновенный дождемер-измеритель атмосферных осадков, — простой до смешного прибор, открытый в верхней части металлический конус — и тот доставил хлопот на несколько месяцев. По его милости выросли сложные постройки на льду, сначала из дерева, потом из снега — все с целью помешать ветру выдувать из дождемера его содержимое. Немало трудов стоило установить правильные наблюдения над морскими приливами [53]. Пришлось изобретать способы, предохраняющие прорубь от замерзания, заносов и оледенения приборов. Всякая
