Хочу отрезать хлеба, а он заплесневел. Ставлю на огонь чайник, а чайные пакетики кончились. И дождь, пока меня не было, нашел дырку в крыше, и теперь у меня сырая кровать. Даже дождь сегодня воняет. Как старики, которые у нас дома целыми днями сидят в парке. Я вытаскиваю все из карманов и не могу найти кошелька.
Вот что бывает, когда вместо снега идет дождь, а ты любишь Белоснежку, но у нее есть муж.
На следующий день у меня выходной и кошелек отыскивается в другом кармане. Иду в лавку – купить что-то на завтрак. Бекон и яйца, упаковку французских рогаликов. И чувствую – она здесь, в лавке. Вот она, в очереди. Первый раз, после того как обнял ее. Она такая
Но у нее такой неприветливый вид. И больной.
– Аня, вы здоровы?
– Здравствуйте, Мацек.
Мое имя у нее на устах! Просто называет меня по имени, а как будто признается мне в любви. Глупо. Знаю, что вы думаете. Давайте, давайте, смейтесь надо мной! Бедный, трогательный Мацек – как мало ему надо для счастья.
– Да, я здорова. А что, выгляжу больной? Время года такое. Хотя, пожалуй, вы правы. Мне немножко нездоровится. – Она отворачивается и тихонько, словно только самой себе, говорит: – Должно быть, я больна.
Я много раз думал о том, как мы обнялись. Много раз. Сказать, как это было? Я обнимаю ее, а она поначалу не шелохнется. Потом кладет руки вот сюда, мне на пояс, а голову склоняет сюда, ко мне на грудь. И чуть-чуть вздыхает, печально так. А потом – к этому я чаще всего возвращаюсь – она притягивает меня к себе. Я чуть в обморок не рухнул, сердце так и зашлось. Стою и думаю: теперь что? Поцелуй? Но прежде, чем я ее поцеловал, она отпустила руки и убежала. Без пиццы.
Теперь мы с ней в лавке. В очереди перед ней всего один человек, и он уже почти закончил. Времени совсем мало.
– Аня, где больно? В животе? В голове? Это грипп?
Она ничего не говорит, хотя смотрит прямо на меня. Смотрит и бледнеет.
– В животе, – говорит она. – Мне что-то дурно.
Теперь ее очередь, и Аня протягивает продавщице какой-то видеодиск, буханку хлеба и газету. Продавщица щелкает кассой, Аня рассчитывается. Думай, Мацек, живей думай, что сказать, чтобы задержать ее! Но она вдруг говорит:
– Рада была с вами повидаться, Мацек.
И дверь за ней закрывается.
Плачу за свои рогалики, даже не смотрю на сдачу. Выхожу из лавки и думаю – все, конец. Но чудо! Она сидит на скамейке. Наклонилась вперед, голову руками обхватила.
– Аня, пожалуйста! Что случилось? Я отведу вас домой, и сумку вашу донесу. Мне не трудно.
– Это очень любезно с вашей стороны, Мацек. Но думаю, мне просто нужно немножко посидеть.
– Вы далеко живете?
– Нет, чуть выше по улице. На Содейл-роуд.
– А. – Мне это, конечно, уже известно.
– Не знаю, что со мной такое. Слабость какая-то. И усталость.
– Наверное, вы слишком много работаете. Какая у вас работа?
– Я семейный консультант. Бывает, устаешь очень, но работа интересная.
– Вы рассказываете женатым людям, как обезопасить их брак, да?
– Нет, чаще выслушиваю, почему они несчастливы.
– А брак, его стоит безопасить?
Она на миг задумывается. Я буквально вижу, как она думает. Это человек, который осмотрительно выбирает слова.
– Хороший брак – стоит. Хороший брак может спасти жизнь.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не обнять эту ледяную женщину.
– Вы о любви много знаете, наверное, – говорю я.
– Гм… я много
– Я тоже. Я философ ведь.
Она слегка усмехается, будто я пошутил.
– Я хочу сказать – философ по образованию. В Кракове я преподавал в колледже.
– Вот как. Я догадывалась, что вы не обычный торговец пиццей.
– А каковой он, обычный торговец? Все думают и чувствуют по-своему.
– Да, конечно. Это я глупость сказала. Как сноб.
– Вовсе нет. Мы все так думаем. А иначе – времени не хватает.
– Да, не хватает.
– Наверное, мы оба философы.
– Может быть. Может быть.
Я сажусь как можно ближе к ней, но так, чтобы не касаться. Ее ладошки, маленькие и белые, лежат на коленях, наверное, холодные как льдинки. Где ее перчатки?
– Почему вас зовут Аня? Вы знаете, что это польское имя?
– Да. Мой отец – поляк. Моя девичья фамилия Замойска.
– Откуда?
– Из Калица.
– Ага.
– Вы там бывали?
– Нет, но знаю, где это. Приятное место, по-моему. Небольшое. Фермы.
– Я бы хотела как-нибудь съездить туда. – Но голос у нее при этом такой безучастный. Она зевает и вздрагивает. Ее передергивает с головы до ног.
– А знаете, Аня, что делаем мы в Польше вот в такой день, когда мы продрогли и устали?
Аня на мгновение прикрывает глаза. На веках просвечивают жилки. У нее такая тонкая кожа.
– Что же вы делаете? – шепчет она.
– Мы ставим чайник и завариваем чай.
Она разочарованно открывает глаза.
– И мы не добавляем молока. Мы добавляем малиновой… вы бы сказали – каши.
Аня морщится, будто эта картинка ей не нравится.
– А если день очень-очень холодный и совсем ужасный и все не так, а у нас очень сильный кашель, тогда мы открываем бутылочку «Голдвассера».[20]
Аня не спускает с меня глаз. Что за глаза! Я не стану говорить вам таких слов, как «синие» и «прекрасные». Но вспомните последний раз, когда вы были влюблены. Вспомните электрический свет.
– Моя тетка, она держит в буфете одну бутылку всегда, на полке верхней.
– Голд… что?
– «Голдвассер».
Я знаю, когда помолчать хорошо, – пусть сама представит себе. Она уже лучше сидит, не согнувшись. Щеки порозовели.
– Что это? – спрашивает она так тихо, что приходится следить за ее губами.
Похоже на то, как она зовет меня по имени, – этот шепот на скамейке возле магазина. Никого больше нет в Эвантоне, только мы. Вот такую глупую любезность говорит мне этот шепот.
– Аня. – Мне нравится произносить ее имя. – Аня.
– Да?
– Это объяснение трудно. «Голдвассер» прозрачный, как вода, и золото плавает в нем.
– Не настоящее золото?
– Самое настоящее.
– Как же его можно пить?
– Золотушки совсем маленькие, просто пыль золотая.
