– Невидимые?
– Нет, их видно. Но глотать их легко.
– А эта вода с золотом – какая она на вкус?
– Это не вода, это спирт. Очень крепкий. А на вкус как… розы. И как корица, и как имбирь. Как солнце посреди зимы. Как кусочек сочного сахарного тростника. – «Как конец всех печалей», – хочется мне сказать.
Анины зрачки становятся больше. У нее такие светлые глаза, легко следить за зрачками. Ей ничего не утаить с такими сине-белыми глазами и зрачками, которые увеличиваются у всех на виду.
– Здесь его не купить, да?
– Здесь есть «Голдвассер», но другой. Не такой крепкий. В вашей стране запрещено продавать так много спирта в одной бутылке. Но у меня всегда имеется бутылка. Из Кракова привожу.
– Вы поедете домой на Рождество?
– Да. На следующей неделе.
– Хорошо. Хорошо быть дома на Рождество.
– И я привезу еще «Голдвассера».
– На слух похоже на эликсир, – снова шепчет она, будто я единственный ее друг и ей хочется весь день сидеть со мной на этой холодной скамейке.
– Я знаю это слово.
– Да. Восхитительный напиток, который излечивает все болезни, возможно, даже останавливает смерть. И превращает недрагоценные металлы в золото.
– «Голдвассер» этого не может.
– Но вы сказали, что в нем блестки настоящего золота. Золота, которое можно пить. Золота, от которого можно захмелеть.
И без паузы, словно мы только об этом и говорили:
– Мацек, вы верите в жизнь после смерти?
«Это начало, – говорю я себе. – Теперь мы подружимся и будем разговаривать обо всем: о жизни, о смерти, о любви. И будем понимать друг друга. Я и Аня, шотландка с польским именем, бледная до прозрачности».
Нет. Мы не станем друзьями.
Я беру Аню за руку – белую, озябшую ручку, – поднимаю ее сумку. И знаю, что делать. Мы идем на стоянку для фургонов и ни слова не говорим. Около моего фургона я поднимаю руку и прижимаю Аню к себе, вот так, к своему боку. Нам так удобно, как будто кто-то заранее снял с нас мерки. Аня тихонько вздыхает.
И говорит, что у нее есть муж. А я говорю, что это ничего, хотя про себя думаю, что, в общем, это несчастье.
В фургоне я расстегиваю ей пальто, а она, как ребенок, поднимает руки, помогает его снять. И вся дрожит, хотя я оставил обогреватель включенным и у меня тепло. Я обнимаю ее, а она меня нет, но это и не нужно. Я хочу приподнять ее лицо и поцеловать, и у меня почти получается. Но она снова тычется лицом мне в рубашку.
– Ш-ш-ш, – шепчу я. – Молчи.
И сажаю ее на диван, снимаю с нее ботинки, ставлю их к обогревателю. Потом сам снимаю пальто и наливаю два стакана «Голдвассера». Так тихо кругом. Даже собаки не лают. Только в ушах какой-то шум. Это мое сердце колотится. Даю Ане стакан – хоть бы он оказался чистым, – но она даже не смотрит. Аня отпивает и закашливается.
–
– За здоровье! – с улыбкой отвечает она. Но это не настоящая улыбка. Почему я это знаю, ведь мы же с ней совсем чужие?
Она залпом допивает весь стакан и говорит:
– Спасибо, Мацек. Ты добрый. – И встает. – Я, пожалуй, пойду.
А сама стоит, и тогда я через голову стягиваю с нее свитер. Медленно расстегиваю блузку и тоже снимаю. Там у нее белая майка, я ее поднимаю, тоже и лифчик. И кладу обе руки на ее грудь. Очень осторожно. В этом нет секса, и она мне разрешает. Руки мои спускаются ей на талию, чувствуют косточки на бедрах. Только сейчас с улицы доносится какой-то шум – пролетел поезд на Инвернесс, машина посигналила. Я расстегиваю ее ремень. Она молчит и не двигается. Но она со мной, думаю я…
Хочу, чтобы Аня была моей женой. Она мне нужна. Мы поженимся! Эта мысль появляется еще до Аниного ухода. Поселимся с ней в славном домике на окраине и будем разводить цыплят. А можно и в Инвернессе. В доме у реки, чтобы слышать всегда воду. Только не здесь. Не в фургоне в самом центре города. А сколько у нас будет детей? Думаю, всего один, чтобы много времени проводить наедине.
Мы с Мацеком вдвоем у него в фургоне, и я наконец решаюсь спросить его. Но…
– Прости, – отвечает он.
– Но почему? Свинячить я не буду, даже могу платить и все такое.
– Не нужны мне твои деньги, Сэм. Твои родители, как они огорчаются, только если узнают, ты так говоришь.
– Почем ты знаешь?
– Я знаю, они хорошие люди, просто глядя на тебя, Сэм. Посмотри на себя! Ты ведь хороший мальчик. Здоровый. Вежливый. Я же вижу. Ты только почему-то сердишься на них. Тебе незачем убегать.
– Ты просто не догоняешь. Они только прикидываются хорошими. Никто ни фига не знает. Мама отцу рога наставила, а тому по барабану. Зла на них не хватает, вечно клеятся – где я, да что я. Типа, секут что-то в моей жизни. Типа, хоть раз сделали, что я прошу. Мацек, если б ты их увидел, ты бы сам все понял. Они полные кретины. Житья мне не дают.
– Житья не дают? Послушай меня, Сэм. Я понимаю, родители иногда могут… сильно не угождать…
– Значит – нет, так? Думаешь, мне надо остаться с ними?
– Да. А сюда приходи когда хочешь – чаю попить, пирога поесть. Тебе повезло.
– Ага, повезло. У самого небось нет придурочных родителей.
И тогда Мацек рассказывает, что мать у него померла, а про отца вообще никто ничего не знает. Никаких родителей. Везучий, гад.
А все равно жалко его как-то. Интересно, потащит он к себе в Польшу какие-нибудь подарки? Ну, там, мишек в клетчатых одежках, коржики, виски. А может, какую еду человеческую – хлеб хотя бы, фасоль в банках. Польша же бедная. И крошечная, куда меньше Британии, и без моря. И хрен знает где она вообще находится, не помню, – вроде справа от Испании. Но что бедная – это верняк.
А, знаю! Я подарю Мацеку что-нибудь на Рождество. Что-нибудь клевое, такое, что больше ему никто не подарит. Еще не решил, что именно, но что-нибудь супер. Рубашку, скажем.
– Слушай-ка, Мацек, а ты какого размера?
– Такого, как ты видишь.
– XL, стало быть.
Для Роксаны у меня подарок уже есть – сережки с дельфинчиками. В симпатичной такой деревянной коробочке. Так и представляю их на ней.
Тут Мацек, ну точно он экстрасенс, спрашивает:
– Ты влюбляешь в эту польскую девочку, да, Сэм?
– Ну, люблю. И что?
– Это хорошо. И не смотри на меня так, будто я тебя обзываю нехорошим словом. Я думаю, любовь – это как сойти с ума, да? И страшно… Но, Сэм…
– Чего? – Не очень-то мне хочется его слушать. Перебор это. Я бы ему сказал, что рано мне еще про любовь, только мы оба знаем, что это вранье.
– Это так увлекательно, да? Не каждый день случается. Самая увлекательная вещь на свете. – Он умолкает и хмурится. Похоже, вспомнил про миссис Маклеод. Помешался на ней, чудило. – Она, любовь то есть, заставляет нас такое сотворять, чего мы никогда бы не сотворили. Она нас другими делает. Каждый
