Я люблю тебя, прощай

приспособлен к меланхолии.

Как папа. Тот купается в грусти, упивается ею. Грустит, не испытывая свойственного в таких случаях мужчинам стыда. Я, конечно, изучала историю Польши и как-то раз спросила папу про 1939 год.

– Что могло бы спасти Польшу?

– Другие соседи.

И его глаза наполнились слезами, хотя губы продолжали мне улыбаться. Папа обожает меня. Мама тоже любит меня, но совсем не так. Ей для любви нужна причина, а папа просто любит, и все. И тетя, папина сестра, тоже любит меня не раздумывая, без оглядки, хотя во всем остальном она полная папина противоположность. Предпочитает быть только шотландкой и не выносит, когда папа вставляет польские словечки. И в Польшу больше – ни ногой.

– Чего я там не видала? – говорит она. – Уж лучше на Тенерифе поехать. Там, по крайней мере, солнышко светит, по-английски все говорят и рыба с картошкой продается. И каждому ясно – где ты и что ты.

Вода сегодня какая-то другая – сама тебя держит. Плыву практически без усилий. На душе легко и спокойно. Почему это случается так редко? Опять эта музыка – тот самый диск, который Мацек ставил раньше, с грустной флейтой и скрипкой. Я невольно притормаживаю, подстраиваясь под мелодию. На Мацека не смотрю. От хлорки слезятся глаза. Я плаваю из конца в конец бассейна и, о чем бы ни думала, возвращаюсь вот к чему: все меняется; я изменила мужу; я жду ребенка; я беременная прелюбодейка. Но странное дело – сейчас, в эту самую минуту, меня это абсолютно не трогает. Я сжимаю пальцы, развожу руки в стороны и, рассекая воду, скольжу вперед. Согнуть колени, выпрямить, рывок. Сколько удовольствия в послушности ловкого и умелого тела, не правда ли?

В раздевалке стаскиваю мокрый купальник и начинаю вытираться. Проходит минута, не больше. Внезапно в кабинке появляется Мацек. Это настолько обескураживает, что я даже не смущаюсь. Разве я не заперла дверь? Все совершается так скоро, что сердце не успевает отреагировать – бьется по-прежнему ровно, не обращая внимания на то, что видят глаза. Я ничего не говорю – не могу. Молчит и Мацек. Только берет у меня полотенце и откладывает в сторону. Задняя стенка кабинки – часть стены всего здания; Мацек подталкивает меня к ней. Не грубо. Я все никак не опомнюсь – наблюдаю за собой и даже не ощущаю ни малейшей тревоги. Только любопытство. Затем происходит нечто совсем уж диковинное. Не спросив меня, мои собственные руки притягивают его грустное лицо, и я целую его в губы. И тут сердце срывается с места в карьер. Наверное, у меня сердечный приступ. На что это похоже – целовать Мацека? Это похоже на счастье. А вы как думали?

Роза

Чтоб мне пусто было – Сэм влюбился! Ах, бедолага. Узнаю этот взгляд.

Самой было четырнадцать. Его звали Эндрю Маккей, в школе я сидела за ним. И глаз не могла оторвать от его затылка. Господи, до чего я любила этот ежик светлых волос! Руки аж ныли, так хотелось потрогать коротенькие завитки на шее. У его отца была ферма, и после летних каникул кожа у Эндрю становилась почти золотой. Про свои чувства я и словом ему не обмолвилась. К нам в класс пришла новенькая, такая грудастенькая уже. Она-то его и заполучила, хотя раз в столовой я ее предупредила, что Эндрю – мой. Как бы не так – мой. Но мечтать, как говорится, не вредно.

Стою посреди собственной кухни вся красная как вареный рак. Что, интересно, с ним сталось? И с какой стати я, черт возьми, покраснела? Опять приливы, не иначе. Вспышка прошлого. Щеки так и горят, лоб в испарине. Присаживаюсь с чашкой чая в руках и жду, пока пройдет. У этих приливов свой ритм и протяженность – начало, середина, конец. Когда проходит, у меня такое ощущение, будто молодость отступила еще на шаг, а я осталась, позабытая-позаброшенная. Как старая мини-юбка, которую даже не вспомнить когда в последний раз надевала.

В разговорах с подругами я неизменно заявляю, что на климакс мне плевать с высокой колокольни. Дескать, такое отношение – единственное спасение от кризиса среднего возраста. Молодость остается за плечами, а я кричу ей: пока, соплячка! Кому ты вообще нужна?

Вообще-то – мне.

Кто бы мог подумать, но на самом деле единственное спасение от кризиса среднего возраста – это секс. Как будто в предсмертной агонии, когда количество яйцеклеток во мне стремительно приближается к нулю, мое либидо отбросило всякую осторожность. И вопит во все свое похабное горло: «Сексу мне! Мужиков мне! И побольше! Хоть незнакомых мужиков, но только, умоляю, не моего мужа!!! Толстых болтов! Языков!!! Да хоть бы за руку кого подержать. Господи. Поцеловать. Хоть один раз, хоть одну секунду».

Первый поцелуй. Боже всемилостивый, даруй мне еще один первый поцелуй, прежде чем я откину копыта.

Допиваю остывший чай и чувствую, как расплавленные внутренности во мне остывают.

Гарри уже отправился на работу, а теперь вот и Сэм хлопнул дверью – ни тебе «до свиданья», ни, тем паче, поцелуя. Бедный влюбленный поганец, даже деньги на обед забыл.

В самый последний разочек проверяю почту, а там – письмо от Альпина, точно неразорвавшаяся бомба. Черт, опаздываю. Через десять минут надо быть на месте, а я даже еще зубы не чистила. В последнее время мы писали друг другу часто, лихорадочно – Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю, я по тебе скучаю.

В наших отношениях появилась серьезность, которой во время нашего реального романа не было. Виртуальная любовь в тысячу раз сильнее, уж вы мне поверьте. Открываю его письмо.

Любимая, она знает.

Черт, черт, черт! Он что, не стер нашу переписку? Идиот! Сейчас некогда об этом думать. К тому же она все равно в Лейте. На улице я на нее не натолкнусь. Как есть, с нечищеными зубами, выскакиваю из дома. Лечу по Церковной улице и, к собственному изумлению, обнаруживаю развешенные над дорогой рождественские гирлянды. Очень прозаичные при дневном свете.

Рождество!

Вот вам еще одно доказательство, что со мной что-то творится, в гормональном, то есть, смысле. Доказательство куда более серьезное, чем все прочее, чем даже моя безумная страсть к Альпину, – я забываю про Рождество, более того, меня раздражает Рождество. Я превращаюсь в мужчину! Это мужики ненавидят Рождество. Бывало, я принималась печь рождественские кексы аж в сентябре, нынче же купила готовый, а на поздравительные открытки вообще наплевала. А дальше-то что будет? Черт его знает. Без понятия. На собственный дом мне начхать. Мужа – хорошего, по сути, человека – презираю. Старые друзья, те, с которыми я еще поддерживаю связь, меня бесят. От одной мысли о Рождестве хочется повеситься. Во мне просто больше нет места ни для чего, и объявления типа «три по цене двух» в магазинах косметики меня не колышут. Недосуг мне! Пускай другие – следующая жена, следующая мать – с этим возятся.

И что странно, несмотря на всю эту фигню, я чувствую, что я – это я. Гормональные штучки, надо думать: мое прежнее «я» выползло из темного угла, где хоронилось последние тридцать лет, и расправляет руки-ноги. И прекрасно умещается в моей подрастянувшейся шкурке, легко приноравливается к моему нынешнему «я», к моей подлинной жизни. Вот почему мне так хочется стряхнуть с себя все это: никчемный дом и жалкого мужа, дурацкий, притворный дух Рождества!

Она знает!

В школе я просто носом чую возбуждение ребятни – последняя неделя перед Рождеством. Думаете, это умилительно – хохот, визги? Ну как же! Предпраздничная лихорадка выматывает их вконец, не дети, а сущее наказание – трещат как из пулемета, хохочут как безумные. Хулиганят, говорят друг другу гадости. Учителя тоже в жутком напряжении. Даже мы, в столовке, и то сами не свои. Слышите, как переговариваемся? Нервы на пределе, ей-богу.

Она знает!

Тут из зала доносятся голоса самых младших – репетиция рождественского представления. Звуки «Тихой ночи» выплывают из зала, струятся по коридорам, затекают под двери классов, проникают на кухню и на мгновение останавливают все. Прислушайтесь. За высокими ангельскими голосами слышно, как вся школа делает выдох.

А я наконец вспоминаю о Рождестве. Вот что оно такое для меня: дети поют «Тихую ночь».

Куда я задевала коробку с носком для детских подарков? У Сэма небось уже и волосы выросли на лобке,