– Я?
– Ага, любишь! Посмотри-ка на себя! Покраснел!
– Не смейся.
– Прости. Хорошо, что ты влюблен. Ты это здорово умеешь. А она тебя любит?
– Не знаю. Может быть. Немножко.
Марья выбирается из кровати, подходит, голая, ко мне и застегивает на мне куртку. Как будто мне четыре года. Целует на прощанье у двери. Крепко и звонко.
– Береги ее, Мацек. И себя побереги!
Рождество прошло. Три дня спустя я хожу по Суконным рядам,[24] покупаю подарки. Янтарное ожерелье для Ани. Ножик с рукояткой из янтаря для Сэма. Тетка Агата собрала мне в дорогу целую коробку всякой снеди. Я рассказываю ей про полки в «Теско», заваленные польской едой, но она мне не верит. И глядит озабоченно, а мой младший кузен сердится, что я опять уезжаю, так скоро. Но я рад, что мой визит закончился. Это все равно как переесть торта, исключительно замечательного торта. В сон клонит. Я хочу увидеть Аню. В последний раз я ее видел в раздевалке бассейна. Мы не говорили тогда. Ее поцелуй. Ее поцелуй.
Ночью в самолете я смотрю на огоньки внизу. Огоньки, что жмутся друг к другу. Сверху это хорошо видно. Люди, им хочется быть ближе к другим людям.
Из эдинбургского аэропорта автобусом еду до Хеймаркета, потом поездом до Инвернесса и снова автобусом до Эвантона. Ни с кем не разговариваю. В первый день после возвращения английский режет ухо. Сижу с закрытыми глазами, но до конца не засыпаю – боюсь забыть где-нибудь теткину коробку.
На своей дорожке встречаю мистера Маккензи, хозяина.
– Здравствуйте, – говорю. – Я, прошу прощения, надеюсь, вы хорошо провели Рождество. Да?
– Да. По-тихому.
– Очень хорошо. Мистер Маккензи?
– Да?
– Извините, если вам некогда, но я хочу напомнить – у меня в фургоне по-прежнему пахнет газом. Теперь даже на улице около фургона.
– Ничего подобного. Вы ошибаетесь, с газом все в порядке.
Как я устал. На секунду зажмуриваюсь.
– Пойдемте и этот газ понюхайте. Сами поймете. – Раньше я с ним так не разговаривал.
– С – газом – все – в – порядке, – очень медленно, как идиоту, говорит он и поворачивает к своему дому. У двери оглядывается на меня и добавляет: – А шляпа у тебя дурацкая. И ты в ней как дурак.
– Паскуда! Говорю тебе, газом пахнет!
Он заходит в дом и так поспешно захлопывает дверь, что серебряный рождественский венок падает на крыльцо.
–
Озираюсь, ищу, что бы такое сломать, швырнуть. И вдруг гнев уходит, остается только усталость и голод.
Иду в магазин купить молока, хлеба, бутылку водки. Терпеть не могу шотландский хлеб, водка у них – так себе, а вот молоко превосходное. И бекон мне здесь нравится. Немного погодя в фургоне у меня становится веселее. Горят свечи. В духовке греется банка супа, а я слушаю радио – главным образом все еще рождественские гимны – и думаю про себя: «Мацек! Зачем ты здесь? Зачем?»
Я надеюсь, что она придет, и она приходит. Как будто я наколдовал.
– Мацек, – говорит она, открывая дверь.
– Пожалуйста, Аня. Рад тебя видеть, заходи. – Мне вдруг становится стыдно. Этот фургон, здесь могло бы быть и получше.
– Как Краков?
– Хорошо. Семью повидать очень хорошо.
– Все здоровы?
– Да. – На мгновение мне вспоминаются Марьины зеркала, и во рту отдает горечью.
– Мацек, а у меня новости.
– Садись, Аня. Я могу сварить тебе чаю. Хорошие новости?
– Хорошие новости, Мацек. – Но глаза говорят: печальные новости. И похоже, я их знаю, похоже, я ждал этих печальных новостей.
Если она попросит чаю, я заварю особого чая, с малиной, которую дала мне тетка. Но Аня хочет сока. Наливаю два стакана. Один даю Ане и тоже сажусь. Не рядом с ней, но фургон у меня такой тесный, что наши коленки, они почти соприкасаются. Я стараюсь отодвинуть свои коленки подальше от нее, потому что – я же вижу – что-то стряслось.
– Ну, Аня, расскажи мне свои хорошие новости.
Аня вздыхает, лицо у нее розовеет.
– Я скажу быстро, чтобы скорее с этим разделаться. Я беременна.
У меня вырывается какой-то звук, но не слово.
– От мужа. Уже четыре месяца.
Я все еще не нахожу слов, но уже по другой причине. Как холодно. Сил никаких. Ощущение, что я сплю, а это – дурной сон.
– Я не знала, что беременна. Почти до самого Рождества не знала.
– Я понимаю, – киваю я. Лоб над правым глазом пронзает острой, мучительной болью.
– Прости, Мацек.
– У меня для тебя рождественский подарок, из дома.
– Как это мило с твоей стороны, Мацек! А у меня для тебя ничего нет.
– Тебе и не нужно ничего мне дарить. – Слова застревают в горле, но я все-таки говорю. Достаю из чемодана подарок. Не знаю, что еще сделать, что сказать.
– Потом открывай.
– Спасибо.
– Ты рада этому ребенку? Ты своего мужа любишь?
– Я хочу ребенка и мужа не брошу. – Она берет меня за руку. Держит ее двумя своими.
Я поднимаю стакан, хочу отпить, но горло не слушается, не глотает.
– Хорошо, Аня. Пожалуйста, я понимаю. Конец. Да?
– Да. Ты прости меня. Я сюда больше не приду.
Не могу на нее смотреть. «Не плачь, Мацек!» – это я себе приказываю.
– Ну, тогда до свидания.
– Мацек, мне очень…
– Убирайся! Просто уходи. Проваливай!
– Мацек, я пришла сказать, что мне очень жаль. Зачем ты так? Разве нельзя расстаться по-другому?
Черт! Теперь она плачет!
– Проваливай! – снова ору я. Как мальчишка, которого обидели. Себя я ненавижу, а ее – еще больше.
Аня ставит недопитый стакан на стол и встает. Сует в карман мой подарок. Идет к двери. Пальто она не снимала.
– Постой, не уходи. Я люблю тебя, Аня! Люблю!
Это ужасно. Ненавижу, ненавижу себя! Я бросаюсь к ней и сжимаю в руках.
Аня поворачивается, и я отпускаю ее. Я не мальчишка. Я зол, да, но помню, что я взрослый.
Я беру Анину руку и хочу пожать, но вдруг нагибаюсь к ней, вот так, и целую.
– Если нам надо попрощаться, мы, поляки, прощаемся вот так. Надеюсь, у тебя будет славный ребенок. И хорошая жизнь.
– Спасибо. До свидания, Мацек! – очень серьезно говорит Аня, и лицо у нее мокрое.
Я приоткрываю дверь, не выпуская ее маленькой, ледяной руки. Другая Анина рука, она лежит у нее на животе.
