посту, ежели оставаться в этих развалинах на ночь.
Свитские возвратились из поездки на третий день. За время их отсутствия ничего не случилось. Так же экзотически сонно желтели под голубым небом разваленные стены Гянджи к сверкали глазурью купола мечетей. На артиллерийском дворе ржали лошади и покрикивали солдаты. Усталой улыбкой встретил офицеров окружной начальник подполковник Пономарев.
Господа расположились во дворе на каменной тахте, застланной кошма-ми и закрытой сверху зелеными лозами виноградника. Жена Пономарева подала гостям шербет и принялась готовить обед. Хозяин, а заодно с ним Верховский, тоже подключились к делу. Вскоре запахло жареным мясом. Пригласили Ермолова. Усевшись с компанией, он принялся весело расспрашивать об экскурсии. Но по мере того как иссякал праздный разговор о древних владыках и крепостях, Ермолов становился все озабоченнее. И, наконец, увел с собой Верховского в комнату, усадил в кресло и скучно сообщил:
— Командир Куринского полка в Дербенте подполковник Швецов помер.
— Как так, Алексей Петрович?
— Да вот так... Желтая лихорадка.
— Жаль, жаль.
— Жалеть некогда, Евстафий Иваныч. Собирайся в Дербент. Примешь полк.
— Алексей Петрович, неужто правду говорите?! — обрадовался Верховский и поспешно согласился: — Я готов в любую минуту.
— Приказ уже заготовлен, — сказал Ермолов. И, чуть двинув уголком губ, усмехнулся: — На свой страх и риск. Благо дал тебе слово — вот и держу его. А то пришлось бы ждать соизволения государя.
Верховский поспешил на артиллерийский двор к Амулат-беку — он занимал комнатушку при казарме. На экскурсию бек не выезжал: развалин на своем веку он повидал более чем достаточно и не питал к ним пристрастия. Амулат во все время похода откровенно скучал, тяготясь ограничением свободы и своим малым званием прапорщика — в свите Ермолова ниже капитана офицеров не было, Амулата уважали, но обходились с ним как с младшим. К тому же он постоянно чувствовал, что на него смотрят как на именитого горца, но не сослуживца и товарища. Здесь, в древней Гяндже, Амулат, пользуясь отсутствием полковника, на славу посидел в духане: выпил вина и насладился чилимом, Он как раз только что возвратился из курильни, и Верховский застал его в том блаженном состоянии, когда человеку мир кажется раем.
— Что это значит, Амулат, почему ты смеешься? — повысил голос полковник. — Право, мы условились вести себя примерно. Если ты рад без причин, то что же будет с тобой, если я тебе сообщу настоящую радость? Не зайдешься ли ты в исступлении, бек.
Амулат-бек опять засмеялся, и полковник строго выговорил:
— Собирай вещи, завтра поутру едем в Дербент.
— Зачем, батька? — не поверил Амулат.
— Да какой я тебе, к дьяволу, батька! Имя мое забыл что ли? — и Евстафий Иванович принялся втолковывать, для чего они поедут в Дербент и что там будут делать. Смешливое выражение Амулата сменилось маской протрезвления. Опомнившись от блаженного забытья, он спросил:
— Значит, мы можем побывать в Хунзе и Буйнаках?
— Разумеется... Весь край теперь в нашем подчинении.
— Ты скажи, Евстафий Иваныч, командующему — надо прогнать шамхала Тарковского. Скажи, что ты мне поможешь захватить власть в шамхальстве...
— Рано дорогой Амулат, — покачал головой Верховский. — Командующий помнит о тебе и сам скажет, когда настанет твое время.
— Эх, урусы. Не верите, — глаза Амулата заволоклись обидными слезами, Однако усилием воли он подавил обиду, открыл чемодан и принялся бросать в него вещи.
Ермолов со свитой проводил коляску Верховского до Мингечаурской переправы. Офицеры долго стояли на берегу, смотрели, как отходил паром и как с него махал рукой полковник. Затем, проехав вниз по Куре, осмотрев несколько казачьих постов, свита подалась в Шушу: настало время объявиться Ермолову в Карабахе, На казачьих постах уже ходили слухи, да и встречные сообщали, что карабахский хан бежал в Персию, что наследник Джафар-Кули-хан хотел задержать его и выдать русским властям, но хан выстрелил в него, ранил в руку.
Свитские восторгались, сколь велика была сила Ярмол-паши, если даже при одном упоминании о том, что он приближается, его недруги разбегались в разные стороны. А генерал, пряча дьявольскую улыбку, думал о Мадатове. «Искусно распорядился Валерьян. Хана заставил бежать и наследника сговорил выстрелить в собственную руку, дабы я поверил, как горяча была схватка с ханом и как предан мне Джафар-Кули. А не подумал наследник, что от самострела на руке останутся ожоги, да и свидетели найдутся. Вот уж глупый наследник. Разве можно такому доверить целое ханство?»
Ермолов улыбался. И, чтобы скрыть причину своего веселья, рассказывал всевозможные смешные историйки и анекдоты. Господа офицеры смеялись и думали: «Нет, в самом деле, как обаятелен он, проконсул Кавказа, сколько в нем природного юмора!»
Кавалькада под усиленной охраной и войско, отставшее немного, спешили в Шушу,
ТАРКИ
Крепость Бурная на вершине горы в Тарках строилась медленно. Казна выделяла на строительные работы мизерные средства. На кладке стен в основном трудились кумыки, подданные шамхала. С рассвета до ночи они тесали гигантские камни и затаскивали их на стены. Но и кумыков было немного. Хан не очень ревностно исполнял приказы русского командования. Вел, что называется, двурушническую политику. В меру угождал главнокомандующему, но и считался с угрозами Ахмет-хана Аварского, у которого с приходом русских отобрал эти земли. Хан Аварии из-за гор обещал расправиться с предателем и отдать его тело на съедение шакалам. Но как бы то ни было, работы на крепости продвигались — тому способствовали два батальона солдат Куринского и Апшеронского полков.
Муравьев едва успел принять эти батальоны, как в Тарки на осмотр крепости приехал генерал-майор Вельяминов-младший. Бурная строилась по его инициативе и под его наблюдением. Вельяминов гордился ею как блистательным памятником. Действительно, в четырех верстах от моря, высоко над Тарками, она выглядела памятником, но не более. В стратегическом отношении крепость ничего особенного не представляла. Больше того, у опытных командиров при виде ее постоянно возникал вопрос: «Для чего сие сооружение? Какой глупец станет брать ее, когда она защищает лишь вершину горы, а город, расположенный внизу, весь открыт для неприятеля. Он может преспокойно захватить Тарки и не трогать Бурную, пока гарнизон ее сам не сдастся или не вымрет от голодной смерти, а еще проще изжарится без воды: ведь крепость громоздилась над обрывом, и воду в нее доставляли бочками, которые опускались на веревках, в протекавший Енизу ручей».
Щеголеватый Вельяминов, резко отличавшийся от своего старшего брата выхолощенными манерами и легковесностью суждений, буквально пританцовывал, дивясь башням и стенам.
— Великолепный замок, не правда ли?! — спрашивал он.
Муравьев, чтобы не обидеть генерала, отмалчивался или неопределенно кивал. А тот продолжал:
— Вряд ли в современной армии найдутся средства, коими можно было разрушить сию цитадель!
— Но кому придет в голову разрушать ее? — заметил двусмысленно Муравьев.
— Разумеется, У кого хватит смелости?! — тотчас отозвался Вельяминов, но призадумался. Видимо, догадался о втором значении слов Муравьева. «Нет необходимости разрушать ее». Нахмурившись, он больше не разговаривал с полковником и на другой день покинул Тарки.
А еще через сутки прибыл из Кубы генерал-майор Вреде. Муравьев немного знал его: встречались в Тифлисе, у командующего.
— Боже, Николай Николаевич! — воскликнул он при встрече. — Да за какие грехи Алексей Петрович загнал вас в сию дыру? Главное — бесполезное занятие. Иное дело, когда строишь и знаешь, что ты
