хвастал, что каждого, кто помрет, схороню по-христиански.
Мирон промолчал. Что тут скажешь? Он и сам был потрясен столь быстрой гибелью людей. «Неприглядна наша жизнь, – думал он, – но еще непригляднее смерть…»
Всплески от дружной, спокойной гребли сливались с журчанием воды за кормой и негромкими шлепками волн, что быстро уносили суда от страшного места.
– Эй, Андрюшка! – прервал чей-то голос размышления Мирона.
Их дощаник обогнал Никишка на своей лодке. Она резво шла под парусом и грозила оставить остальной караван далеко позади. Черкас стоял на корме и, как цапля, тянул шею, щурясь от солнца. Распоп таращился тусклыми очами с правого борта. Гаврила не отводил хмурого взора – с левого.
– Слышь-ка, – прокричал Никишка, когда Овражный отозвался, – я наперед пойду. Посмотрю, где к берегу можа прибиться. Поистрепались людишки, устали! Отдохнуть треба!
– А тебе что за забота? – усмехнулся Андрей. – Идешь себе и иди! Я тебя не звал, хоть ты и просился!
– Мы теперя с вами, как ни крути! – насупился Никишка. – Хошь ты того, не хошь! Смертным боем бей, не отстанем! Вода здесь ничейная, землица от Бога!
– Да пусть идут, – тихо сказал Мирон. – Доглядчиками в самый раз. Лодка у них легкая, юркая.
– Господь с тобой, – махнул рукой Овражный, – старшой позволил, его благодари! Но смотри, варначья морда, воровство какое затеешь, смуту ли, утоплю, как кутенка!
– Да ни Боже мой, – широко перекрестился Никишка, – мы людишки смирные, некрамольные! Эй, – прикрикнул он на ясырей, ловко управлявшихся с парусом, – шевелись!
Опавший парус поймал ветер, и вскоре лодка Черкаса ушла вперед в изгиб реки.
Красные, словно поеденные ржой каменные глыбы, отступив от реки, мелькали тут и там среди деревьев. Склоны мягких покатых гор окутывали тени, а вершины освещало теплое предзакатное солнце.
Зеленые горы, бледно-голубое небо, пушистые облака над головой – все это успокаивало и настраивало на беспечный, умиротворенный лад, по-детски ласковый и уютный.
Быстро падало солнце за гряду, поросшую густой щетиной леса. Синие тени ложились плотно, прохладный ветерок овевал лицо…
– Вона, дым на берегу! – внезапно закричал Захар.
Он стоял на носу и, приложив ладонь козырьком, вглядывался в берег.
– А ниже – лодка Никишкина, – сообщил он обрадованно. – Энто их становище! Нас дожидаются!
Вскоре лодки, уткнувшись в заросшие, мшистые берега, дремотно качались на ленивой волне. Дышала река знобкой сыростью, из тайги наносило теплом.
Люди вышли на берег, стали готовить ночлег. Взлетели огненные лоскутья костров, искры осыпали черные, словно застывшие, воды. Веселый гвалт и крики гулко разносились над рекой.
Пока в котлах над огнем прела каша, Мирон и Овражный собрали судовых приказчиков и казачьих пятидесятников прикинуть, что из груза осталось, что сгинуло в холодной пучине. В воду ушла большая часть солевых и четверть огневых запасов.
– Да-а, – Овражный покосился на Мирона, – не найдем соли – зиму не выдюжим.
Тем временем Олена бойко управлялась возле костров, покрикивая на своих подручников, и когда поплыл над рекой густой запашистый дух, принялась стучать ополовником в пустой котел. Звон разнесся окрест, распугав все живое на две мили в округе.
– Вечерять! Вечерять! – весело призывала она. – Подходи с чашками-ложками!
Люди потянулись к котлам. Рассаживались где придется. Перекрестившись, принимались за еду. Стихло все вокруг. Даже ветер, что путал космы прибрежных ив, прикорнул где-то в их кронах. Тотчас тучей налетели комары. В костры набросали еловых лап. Повалил дым, разгоняя гнуса. И вскоре становище заснуло. Лишь сторожа не спали. Меняя друг друга через два часа, обходили берег, наблюдали, кабы кто не приблизился к дощаникам или к спящему лагерю. Ночь прошла спокойно. А утром лодки вновь вышли на матеру.
Так проходил день за днем, одна ночь сменяла другую. Плавание после порогов протекало на удивление гладко. За все время не заметили на берегах ни человеческого следа, ни признаков жилья, ни самих людей…
Наверняка кыргызов беспокоило продвижение русских в глубь их территории. Не могли они этого не знать, тем более оставить безнаказанным. Попытка сжечь дощаник накануне отплытия косвенно подтверждала опасения Мирона и Овражного. Но кыргызы пока себя никак не проявляли, похоже, затаились, а это означало, что лодки несли русских не просто в неизведанные земли. Без сомнения, там их ждали. Ждали не с хлебом-солью, а с острым мечом и разящей стрелой.
На десятый день плавания приключилась досада. С одной из лодок сбросили завернутое в парусину женское тело то ли ясырки, то ли крещеной татарки. Привязанный к ногам камень оборвался, и тело всплыло. Хуже того, его прибило ночью к берегу, и сторожа, обнаружив непонятный сверток, загалдели тревожно и кинулись будить Овражного. Мирон тоже проснулся. Быстрый сыск ничего не дал. Служивые угрюмо молчали, отнекивались, косились хмуро на князя, который непременно хотел дознаться, откуда взялась умершая и отчего тело у нее сплошь в кровоподтеках.
Наконец Петр Новгородец отозвал его в сторону.
– Слышь, ваша милость, – сказал он, отводя взгляд в сторону. – Не пытай людишек. На кажной лодке по одной-две женки прячут. Без бабы в походе туго. А эта, видно, строптивая попалась или не давалась долго. Вот и придушили ее, если она бесполезная.
Оторопев, Мирон молчал, затем перевел взгляд на Овражного:
– Ты знал о том, что тайно баб везут?
Есаул пожал плечами.
– Чего ж не знать? Тока кто ведал, что до смертоубийства дойдет? – И махнул рукой. – Так завсегда бывало! А бабы в походе зачастую крепче мужиков.
Вмешался Новгородец:
– Не трожь их, ваша милость! Казачки недовольны, ропщут, заберешь-де женок, повернут обратно. Оставят тебя на пару с любушкой куковать.
Мирон почувствовал, что краснеет, но строго произнес:
– Пускай уже, но если кто снова бабу забьет или удушит, того лично на березе вздерну!
В тот вечер стали лагерем на сутки. С дюжину, наверно, женок, осмелев, помогали Олене кашеварить, мыть посуду и котлы. Теплая ночь опустилась на землю. Люди долго не расходились. Сидели вкруг костров, и летела над рекой раздольная русская песня об Ермаке и его ватажниках. В нестройный мужской хор вплетались звонкие женские голоса.
Глава 22
Луна-Ай успела сильно располнеть, когда Теркен-бег вернулся домой. Прошло полмесяца, хотя не раз бывало, что он отсутствовал и дольше. Возвратился отец усталым и осунувшимся, как после тяжелой болезни. И без поклажи, которая была приторочена к седлам лошадей. Айдына терялась в догадках. Так что же было в тех тюках, которые остались где-то в тайге? И почему один из воинов вернулся с перевязанной головой, а другой не спешился, а почти рухнул с коня, и его торопливо отнесли в юрту? Впрочем, взрослые заботы недолго занимали Айдыну. И раньше случалось, что воины возвращались из походов ранеными, а некоторые не возвращались вовсе.
Сейчас девочку больше интересовало ее будущее. Уж лучше убежать с Киркеем в горы, чем стать женой старого калмацкого тайши.
Несколько дней Айдына ходила вокруг да около тетки, не зная, как к ней подступиться и разузнать, правдивы ли слова Чайсо о ее скором замужестве. Но так и не насмелилась, ведь по-любому ей пришлось бы сознаться, от кого она услышала эту новость. Зато она решилась попросить, чтобы та замолвила за нее словечко, и отец позволил бы дочери отправиться на летние пастбища к табунщикам. Ончас с трудом согласилась, но не сдержала слова. Наоборот, она принялась жаловаться брату на своеволие племянницы, на ее нежелание обучаться женским занятиям. Действительно, Айдына и в отсутствие Киркея больше времени проводила в седле, чем за шитьем одежды или приготовлением пищи.
Сегодня с утра ей вздумалось набрасывать аркан на старую лошадь Узун Азах. Но та хоть и окривела
