ходах сообщения, а наверху между камнями. Я взбираюсь на стену хода сообщения, за мной немецкий обер-лейтенант.
Шагах в двадцати от нас, по незащищенному месту, среди камней, шатаясь, идет немецкий солдат. Его лицо закрывает большая черная борода, на глазах роговые очки. Кепи сбилось набок, ранец волочится по земле. Солдат идет, широко раскинув руки, и, жутко оскалив рот, хохочет до удушья, до хрипа. Я знаю, что совершенно напрасно окликать его, и все же кричу. Сзади меня кто-то дернул, и я упал, сильно ударившись коленом. С той стороны, куда побежал сумасшедший, просвистело несколько пуль. Тишина.
— Распорядись, чтоб к ночи убрали труп, — говорит Арнольд, соскакивая со своего места наблюдения.
Немецкие офицеры поспешно прощаются, и мы возвращаемся в свои окопы.
Долго не могу прийти в себя. Меня преследует высоко вибрирующий голос сумасшедшего, в ушах, как эхо, отдается прерывистый, захлебывающийся вой. Слышу сердитый голос Арнольда:
— Возьми себя в руки.
Смотрю на его искаженное лицо, в котором не осталось ни кровинки, и быстро прихожу в себя. В окопах нас окружают солдаты.
— Вы видели? Слышали?
Арнольд отдает приказание: как только стемнеет, найти тело и отнести на братскую могилу.
В каверне мы застаем Дортенберга и Шпрингера в самом разгаре азартной карточной игры. Глаза у них горят, движения беспокойны. Этим все нипочем. Играют.
Арнольд велит откупорить бутылку коньяку, и я беспрекословно подчиняюсь ему, опрокидываю полстакана. Чокаясь с Арнольдом, замечаю, что его руки дрожат. Внутри все горит, но это хорошо. Отхожу к столу и закусываю инжиром, чтобы прогнать ощущение одеревенелости во рту. И вдруг без всякой причины начинаю хохотать…
Просыпаюсь с головной болью. Уже вечер. Арнольда нет. В каверне горит карбидная лампа. Во рту у меня сухость Сахары. Входит Хомок.
— Все в порядке, господин лейтенант. Господин обер-лейтенант Шик уже сообщил в батальон. Немца нашли. Две пули сразу.
Старик подает мне стакан холодного, как лед, кофе. Кофе меня освежает, но голова все еще кружится. Я делаю вид, что ничего особенного не произошло.
— Да, я просил господина обер-лейтенанта сообщить обо всем в батальон, пока я немножко отдохну, — бормочу я.
Хомок бесстрастно выслушивает эту явную ложь. По крайней мере, теперь он знает, как себя держать.
— Долгая еще ночь, — говорит он после некоторого молчания. Потом тихо прибавляет: — Да, немцы тоже не взяли Клару. Жаль, жаль. Хорошо было бы, если бы взяли.
Он еще возится около меня, а потом заявляет, что пойдет домой. Хомок пойдет «домой»! В нескольких шагах отсюда есть дыра, вырубленная под камнем, и мы называем ее домом.
В окопах сейчас ночь. Рассыпая трепещущий свет, взлетают ракеты. Прошел еще один будничный день. Тут были будни, а под Кларой праздник. Позиционная война — будничная война. Да, хорошо было бы, если бы немцы взяли Клару… вместо нас.
Вернулся Арнольд. Он был у Мадараши. План предстоящего наступления уже не является секретом. Наступать будем не здесь на Добердо, а на правом фланге. В Тироле уже происходят значительные перегруппировки.
— Ну, это довольно далеко отсюда, — говорю я с облегчением.
— Но легко может случиться, что две-три дивизии будут переброшены отсюда на правый фланг. Ведь генерал Бороевич тоже идет туда.
— Ну что ж, — вяло отвечаю я. — В Тироле очень хороший воздух.
— Браво! — кивает Арнольд, и глаза его одобрительно улыбаются.
Мы больше не касаемся этой темы. Что может предпринять мореплаватель, когда среди пути барометр показывает бурю?
Лейтенанту Кенезу больше не звоню. Какого черта! Пусть волнуется сколько ему угодно. Но Фридман, как заведенный автомат, каждые полчаса передает донесения. Ладно.
Арнольд снова куда-то уходит, я снова остаюсь один в этой дыре. Здесь сыро, и за стеной возятся крысы. Ну вот я и не один.
В дверь тихо стучат. Входит фельдфебель Новак. Он аккуратно притворяет за собой неистово скрипящую дверь, поворачивается ко мне и, вытянувшись, застывает. На лице его неописуемое изумление.
— Эти тут, — он показывает на переднюю («эти» — значит Чутора и Фридман), — сказали мне, господин лейтенант, что господин обер-лейтенант дома.
— Ну, что скажете, фельдфебель Новак?
Новак извлекает из верхнего кармана своей куртки большой бумажник казенного образца и, вынув из него аккуратно сложенную бумажку, протягивает мне.
— Вот рапорт, господин лейтенант. Я принес господину обер-лейтенанту, как вы изволили приказать.
Я пробегаю бумажку, написанную каллиграфическим почерком, но в высшей степени безграмотно. Новак объясняет свой поступок неповиновением Кирая. В то время, когда он, Новак, требовал от Кирая подчинения приказу, Кирай выказал непослушание, и Новак заставил его подчиниться физической силой.
Молча возвращаю рапорт.
— Что изволите сказать, господин лейтенант? — спрашивает Новак голосом ангельской невинности.
— Не знаю, что скажет господин обер-лейтенант. Я бы такого рапорта не принял.
Новак вздыхает, аккуратно складывает рапорт и прячет его в бумажник.
— Скажите-ка, Новак…
— Слушаю, господин лейтенант.
— Скажите, Новак, а вы не боитесь солдат? — спрашиваю я, взглядывая в маленькие хитрые глаза фельдфебеля.
Этот вопрос застает Новака врасплох. Он не знает, что ответить — сказать ли правду или говорить так, как полагается перед начальством. И он широко улыбается.
— Этих вонючих мужиков? Разве их можно бояться, господин лейтенант? Да если бы мы их боялись, что было бы с нашей армией?
Я спешу отпустить Новака после того, как он успел сообщить мне, что мой отряд полон прескверных людей, социалистов и бунтарей, с которыми он может живо расправиться, если я ему поручу это дело.
— Если господин лейтенант прикажет, все данные будут у меня на руках в ближайшее же время.
Я отмахиваюсь и, желая довести Новака до полного отчаяния, говорю:
— Обо всем, что вы рассказали, я прекрасно информирован: взводный Гаал регулярно дает мне исчерпывающие сведения о моем отряде.
И прежде чем Новак успевает что-нибудь возразить, я его отпускаю. Волей-неволей фельдфебелю приходится удалиться, и я некоторое время еще слышу за дверью его недовольное покашливание.
Да, этот человек нашел свое место на войне. Для него война — это продолжение казармы, и казарма будет продолжением войны. Как глубоко, должно быть, презирает он нас, запасных офицеров, подымающих шум из-за какого-то жалкого мордобоя.
И вдруг мне становится странным, что Арнольд здесь, здесь, в этой каше. Ведь он давным-давно мог бы освободиться от этого испытания и все же упорно остается здесь. Золотозубый, тот воюет за свою фирму и каждую неделю получает из дому ящик снеди. Бачо сказал мне на днях, что после войны он поедет на завоеванную территорию, где, очевидно, казна будет иметь большие хозяйства, и потребует себе для управления какую-нибудь экономию. Чутора образовывает партию — партию, которая призовет к ответу. Шпиц делает войну в надежде добиться лейтенантского чина и получить две скромные медали, которые помогут ему попасть в высшую школу. Шпиц удивительно свеж и неиспорчен. Капрал Хусар для меня ясен:
