он принадлежит к партии Чуторы. Но среди солдат есть много и таких, как Хомок. Этих, очевидно, большинство.
«Жаль, что немцы не взяли Клару. Если бы взяли, нам бы нечего было думать об этом».
Конечно, их большинство.
Выхожу в переднюю. Чутора, увидев меня, сдергивает телефонные наушники, но только на одну секунду, потом он снова надевает их и слушает, только воровато смотрит на меня.
— Ну, что там говорят? — спрашиваю я Чутору.
— Немцы уходят, господин лейтенант. Видно, с них достаточно. Получили свое.
— Кто говорит?
— Сначала разговаривали капитан Беренд и наш майор, а сейчас господин лейтенант Кенез обменивается мнениями с Дортенбергом.
В окопах темно. Нерешительно останавливаюсь и вдруг рядом с собой слышу голос:
— Куда-нибудь желаете идти, господин лейтенант?
— А, это вы?
Я узнаю по голосу одного из вестовых.
— Покажите, где работают мои саперы.
— Пожалуйте направо.
Глаза начинают привыкать к темноте, уже вижу край, бруствера. Из одной каверны пробивается узкая полоска света. Из глубины доносятся звуки приглушенной песни. Ординарец готов ринуться в каверну и закричать на поющих, но я его удерживаю. По моему тону он понимает, что у меня самые мирные намерения. Уже начинаю различать голоса.
— Не так. Начинать надо быстро, а слова «везут раненых» тянуть. Ну, давайте еще раз попробуем.
(Это, очевидно, голос унтера.)
— Опять не так.
— Ну, а как же?
— «В братских могилах другие лежат», — вот как поется последняя строчка.
Несколько секунд тишины, потом кто-то опять начинает первую строку, и хор подхватывает: «В братских могилах другие лежат».
— Красивая песня, — вздыхает ординарец. — Печальная песня.
— Десятый! А вы не думаете, что это, пожалуй, много?
— Да что вы, господин лейтенант. Хорошо будет, если каждый десятый вернется, — говорит он с глубоким убеждением, и в его тоне чувствуется, что он причисляет себя именно к этим десятым.
Идем дальше. Нам преграждает путь часовой. Говорю ему пароль, пропускает. Вот тут работают саперы. Через щели разобранного бруствера видны движущиеся, как тени, люди. Там, между окопами, в страшной полосе, где гуляет смерть, работают пятеро смелых во главе со Шпицем. Окопчик удлиняют по способу, изобретенному Хусаром. Его метод оказался превосходным: за ночь удлинили на три метра, неприятель ничего не заметил. Но куда приведет наш аппендикс — никто не знает. Мы получили его в наследство от части, которая здесь стояла, и с таким же успехом, очевидно, сдадим тем, кто нас сменит.
Браню Гаала за то, что он выпустил Шпица.
— Ничего не мог с ним поделать, господин лейтенант: рвется. Вот она, молодость.
Я чувствую непреодолимое желание пойти туда и прошу Гаала указать мне выход. Гаал некоторое время упрямится, заставляет себя просить, потом мы оба вылезаем из окопов. Аппендикс уже длиной в двенадцать метров. Тут идет подъем, но итальянцы еще не могут заметить этого опасного отростка. Мы ползем на четвереньках. Навстречу нам идут нагруженные камнями саперы. Всю извлеченную из аппендикса землю и камень мы отправляем в окопы. Лихорадочная работа идет в полном безмолвии. Шпиц, грязный как черт, ползет нам навстречу. Мы тихо разговариваем, сидя на корточках. Я на секунду подымаюсь и оглядываю местность. Неподвижные камни, тихо шелестящие проволочные заграждения, ночной мрак. И вдруг все замирает, мы поспешно бросаемся на дно окопчика. Ракета! Ракета летит от итальянцев. Ух, какой блеск! Взлетевшее в воздух ядро разорвалось, и освещающий снаряд тихо опускается на маленьком шелковом парашюте. Над нами трепещет зелено-желтый бенгальский огонь, потом все снова тонет в кажущейся теперь еще более густой темноте. Ракета упала в десяти шагах от нас. Возможно, что ищут нас, а может быть, простая случайность.
— Работу на час прекратить, — говорю я. — Наблюдайте. — И ползу обратно в окопы.
Наконец я дома и один. Лег на постель. Какое странное существо человек! Вот в этой дыре, по сравнению с которой пещера доисторического человека могла, наверное, казаться роскошным отелем, я чувствую себя дома. Может быть, это ощущение вызывает мое одеяло и ручной саквояж, а может быть, моя шинель и противогаз или недочитанная книга на столе и зеленая подушка, присланная мне матерью в Винер-Нейштадт за три дня до отправки на фронт.
Тихо заснул.
— Итальянцы, господин лейтенант, итальянцы!
— Что такое! Какие итальянцы?
— Господин Шпиц послал меня разбудить господина лейтенанта.
— Что, атака?
— Нет, два итальянца под нашими проволочными заграждениями. Их заметил господин капрал Хусар. Они лежат там под проволокой, и со стороны неприятеля их обстреливают.
Я уже на ногах, сон отлетел. Хорошо было бы разрыдаться или как следует избить этого ординарца, который меня разбудил. В окопах рассвет, но солнце еще покоится в водах Адриатики.
Около поперечной траншеи столпились солдаты. Прикрикиваю на них, чтобы они немедленно расходились, но взводный Гаал успокаивает меня:
— В этот час, господин лейтенант, никогда не бомбят.
— Что случилось?
Шпиц поворачивается ко мне и машет рукой, чтобы я подошел к перископу. Подхожу, смотрю. — Где искать?
— Прямо. Видишь, впереди есть углубление. С нашей стороны оно открыто, так как здесь низкий край, а со стороны итальянцев его закрывает высокий забор. Вон там, где висит тряпка на проволочных заграждениях, видишь?
— Вижу, кто-то машет белым.
— Это носовым платком. Их двое. Один лежит, а другой стоит и смотрит сюда. Он очень взволнован: видно, боится, что мы будем стрелять.
Я вынимаю из кармана носовой платок и прошу дать мне винтовку. Рядом со мной становится стрелок. Привязываю носовой платок к штыку и приказываю поднять его над бруствером. Смотрю в перископ на итальянца. Он заметил, улыбается, счастлив, ужасно счастлив. Но с итальянской стороны свистнула пуля, и на нашем бруствере подымается облако пыли.
— Ну, что мы будем делать? — спрашиваю окружающих.
Большая часть солдат — старики. Рядом со мной стоят Хусар и Гаал. Я смотрю на молодого рослого ефрейтора из роты. Когда наши глаза встречаются, он отворачивается.
— Надо их спасти, — говорит Хусар.
— Обязательно спасти. Конечно, — заговорили сразу несколько солдат. Видимо, это дело их очень заинтересовало.
