Прислонил меня к стене. Голова моя трещит от боли, но силы начинают возвращаться. Кровотечение из носа прекратилось. Что там делает Хусар со спичками? Что-то зажигает, потом мчится ко мне, хватает за пояс, и мы бежим, тяжелыми, спотыкающимися шагами. Завернули за угол. Сзади слышен звук сильного взрыва.
— Что такое?
— Подождите, господин лейтенант, я сейчас.
Хусар скрылся.
«Бросил меня», — думаю я равнодушно. Но через две минуты капрал возвращается. В руках у него моя палка.
— Все в порядке, господин лейтенант. От капитана не осталось и пыли. Будьте покойны, трех килограммов динамита достаточно на одного человека.
— Хусар!
— Идемте вперед, господин лейтенант. Вы слышите, что там творится?
Впереди слышен беспорядочный грохот орудий. О, какой жалкой и бессильной кажется теперь пушечная канонада, заставлявшая когда-то нас сжиматься от страха.
— Откуда стреляют?
— Палят и наши и итальянцы. Очевидно, идет битва. Доберемся хоть до штаба батальона.
— А батальон, Хусар?
— Батальон, господин лейтенант? Батальон ведь был там, наверху.
— Был… Идем! Вперед, Хусар, вперед! Я хочу увидеть лейтенанта Кенеза.
Теперь я шагаю твердо и решительно, ярость придает мне силы.
Хочу видеть лейтенанта Кенеза… в бога его душу… И его призову к ответу, и его уложу на месте. Мерзавец!
Навстречу нам бежит группа людей, Хусар остановился, всмотрелся и закричал:
— Гаал! Гаал! Сюда!
— Гаал?!
Передо мною стоит Гаал… Кирай… Торма… Остальных не вижу. Кто-то протискивается вперед. Дядя Андраш! Хомок ощупывает меня. На спине его мой офицерский ранец, под мышкой… под мышкой зеленый бювар Арнольда.
— Откуда вы это взяли, Хомок? — спрашиваю я с застывшим сердцем.
— Господин Чутора принес час тому назад, — сказал дядя Андраш, передавая мне бювар. Смотрю на потертый сафьяновый переплет, прикасаюсь к нему.
— Ну, Гаал? — поднимаю глаза на взводного.
— Свершилось, господин лейтенант, — грустно отвечает бледный Гаал.
— Где Чутора? — крикнул я.
— Господин Чутора передал это и вернулся туда. — Дядя Хомок махнул в сторону Монте-дей-Сэй- Бузи.
Ко мне подошел Торма и взял за руку.
— Ты весь в крови, господин лейтенант.
— Да, — говорю я, — да, в крови.
Сзади кто-то крикнул:
— Итальянцы, итальянцы!
Все встрепенулись. Первая мысль у людей — бежать.
— Стой! — закричал я и поднял руку. — Инструменты долой! Примкнуть штыки! Быстро!
Инструменты с грохотом сыплются на землю. Слышен лязг стали. Артиллерия впереди меняет огонь, наши стреляют шрапнелью.
— Хусар!
— Так точно, господин лейтенант.
— Есть у вас еще одна кассета?
— Нет, господин лейтенант, — смущенно ответил Хусар.
— Ну, и так обойдемся. А теперь повернуть в ходы сообщения и вперед! Торма пойдет налево, я — направо, Гаал останется в ходах сообщения.
Все двинулись. Я вырвался из хода сообщения. Там, впереди, среди камней двигались люди. Я вынул револьвер.
— За мной! За мной! — и завернул вправо, откуда приближались темные фигуры.
Рубикон
Многие думают, что Элла моя невеста. Она здесь всего третий день и уже успела всех обворожить. Мы еще ни о чем не говорили. Очевидно, Элла ждет, чтобы я начал первый.
Эллу известили по моей просьбе. Ей послали короткое официальное извещение о том, что обер- лейтенант доктор Арнольд Шик в одном из последних боев на тридцать девятом участке нашего фронта пал смертью храбрых, а лейтенант Тибор Матраи с сильной контузией и ранением в плечо лежит в госпитале Сан-Петер и просит навестить его.
Уполномоченный Красного Креста, знаменитый венский адвокат, спросил меня:
— Фрейлейн — ваша невеста?
— Да, — коротко ответил я, не желая вдаваться в объяснения с этим ловко окопавшимся в тылу типом. А вообще доктор Изидор Керн — очень милый и любезный человек. Он взял на себя хлопоты известить Эллу немедленно, минуя военную цензуру. Ведь извещение пойдет за границу, что, конечно, весьма осложняет дело. Но ввиду того, что речь идет о господине лейтенанте… возможно, что это удастся.
Уход за мной особенный: смотрят мне в рот, ходят вокруг на цыпочках. В одном из самых отдаленных уголков роскошного замка, переделанного в военный госпиталь, Мне отвели специальные апартаменты. Персонал только и ждет, не выскажу ли я какое-нибудь желание, чтобы немедленно исполнить его. Но у меня нет желаний. Я прошу только об одном: известить Эллу и моих родных.
Из дому ответ пришел немедленно. Старческий почерк отца пробудил печальные воспоминания. Я не мучаюсь, только чувствую себя разбитым, подавленным и оглушенным. Странное состояние. Снаружи никаких особенных повреждений, только ранение в плечо, а внутри у меня все разбито. Я лежу на каменистом дне оврага, где бежит чистой струей чужая жизнь, но у меня нет сил омочить ладонь в освежающей воде этого ручья. Да, внутри все разбито, как будто я — сброшенный в овраг ящик с хрупкой посудой. Предметы в нем разлетелись в черепки, а снаружи ящик почти цел. И эти осколки разбитых чувств наполняют меня ужасом, боюсь до них дотронуться, чтобы не закричать.
Я воспринимаю все очень реально, слышу суету людей, стоны раненых, чувствую прикосновение опытной руки врача, боль в плече, но говорить не могу. Это не физическая немота и не последствие удара гранаты, которая швырнула меня о камень и вонзила в плечо осколок, — нет, тут другие причины, не совсем еще ясные для меня. Может быть, Элла поможет разобраться в них.
Врачи говорят, что это контузия. Меня лечат с большим вниманием и собираются послать куда-то на отдых. Доктор Керн и главный врач госпиталя уже третий раз посетили меня по этому поводу. Врач- полковник осмотрел мою руку, похвалил кровь, похвалил мускулы, которые так быстро заживают, и ключицу, которая так хорошо срослась, но левую руку велел еще носить в повязке и очень неодобрительно отнесся к тому, что я много лежу в постели.
— Наш госпиталь, собственно говоря, не приспособлен для лечения нервов. Рана заживает прекрасно, но что касается нервов… — говорит господин Керн.
— Нельзя столько валяться, я категорически запрещаю. Больше движения, на воздух, в парк. — И, чтобы не обидеть меня, главный врач улыбается.
А я сонно и вяло, как посторонний, прислушиваюсь к этим разговорам.
— Видите ли, в чем дело: так как ваша рана затягивается, надо подумать о нервах. Куда бы вы
