иначе можно отделить половой акт от гештальта, являющегося результатом нашего долгого проживания в мешке, который мы зовем телом? В научно-фантастическом будущем, где сознание не привязано к своему традиционному контейнеру, но может обитать в компьютерной памяти или в телах роботов, мечта о том, что секс может быть полностью абстрагирован от плоти и, возможно, даже от человеческого сознания кажется вполне достижимой. Тем не менее эти размышления о постчеловеческой сексуальности неизбежно наталкиваются на одно «но»: они излагаются с точки зрения человека, для которого сама теория сексуальности может быть описана лишь в терминах телесного и человеческого. Как метко сказал Руди Рюкер, «я не могу забраться на голову самому себе».{417}
Механическое размножение
По свидетельству Марселя Жана, писавшего в далеком в 1959 году, повышенный интерес к сексуальным машинам и механическому сексу не является сугубо постмодернистским феноменом. Фрейдистское прочтение психосексуальной символики разгоряченных машин появилось далеко не сегодня: зрелище непрерывно движущихся камшафтов, рабочей жидкости, свистящей в соплах под большим давлением, возбуждало интерес еще на заре XX века.
Знаменитое исследование Генри Адамса «Динамо-машина и Святая дева»[94], в котором он сравнивает сорокафутовую динамо-машину со Всемирной выставки 1900 года с Богородицей, насквозь пронизано тонким эротизмом. Стоя в Галерее машин и глядя с благоговейным трепетом на огромный, вращающийся «символ бесконечности», Адамс чувствует присутствие рядом «загадочного механизма», приводимого в действие откровенно женской сексуальной энергией. «Женской», потому что сила, порождаемая динамо-машиной,— электричество,— обладает таинственным, если не сказать сверхъестественным, характером. «Во все прежние века секс был силой,— пишет он. — Диане Эфесской, как и другим богиням Востока, поклонялись вовсе не за красоту. Богиней Диану делала сила: она была одушевленным генератором, динамо-машиной, воспроизводительницей рода — величайшей и самой таинственной из всех энергий. Единственное, что от нее требовалось — плодовитость»{418}. Сексуальность языческой богини трансформировалась впоследствии в возвышенный символ Богородицы и вот сегодня, отмечает Адамс, производящая сила и духовная чувственность Божьей Матери нашла новое воплощение в образе динамо-машины.
Через двадцать девять лет после этого поэт-модернист Маккнайт Блэк пишет в своем стихотворении «Машины»:
В модернистском искусстве идолопоклоннические тенденции, встречающиеся у Адамса, постепенно сдвигались от религиозного поклонения в сторону механического эротизма. Панегирики машинам итальянских футуристов[95], британских вортуистов[96] и русских супрематистов[97] часто находились на грани мягкого порно.
Возникнув на развалинах, оставленных Первой Мировой Войной, дадаисты[98] обличали в своих памфлетах буржуазные идеалы и критиковали индустриальную культуру, которая чуть-чуть не привела мир к Армагеддону. Отправляя заводной мир картезианской механистичности в абсурдистский штопор, они реконструировали человечество в виде расы, охваченной автоматизированным амоком. Роберт Шорт резюмирует это так: дадаисты «довели аналогию человек/машина до логического конца — пустой жизни, лишенной духовного содержания».{420} Но сделали это с дьявольским остроумием. В образах машинизированного коитуса и машин-совратительниц они высмеивали овеществление секса в рекламе и изменение функций женского тела с целью адаптации его к требованиям моды, диктуемой массовым производством и массовым рынком. Французский дадаист Фрэнсис Пикабия изобразил в своем карикатурном «Портрете молодой американки в голом виде» (1915) свечу зажигания и сопроводил ее подписью «ВЕЧНО».
Машиноморфные образы часто используются для выражения богемных представлений о погрязшем в потреблении среднем классе, который беспрерывно трахается и тупо пережевывает пищу «по- Флэтчеровски»[99]. У немецкого дадаиста Макса Эрнста есть обманчиво наивный, почти детский рисунок, на котором изображена странная штуковина. Надпись гласит: «МАШИНКА, (…) СОЗДАННАЯ ДЛЯ БЕЗБОЯЗНЕННОГО ОСЕМЕНЕНИЯ» — своего рода брачный помощник для мелкой буржуазии, которой неприятна сама мысль о липких выделениях.
Еще один крайне важный для нас рисунок принадлежит французскому дадаисту Марселю Дюшану: называется он «Новобрачная, раздетая догола ее ухажерами. Вечер» (1915 — 1923) и изображает, попросту говоря, руб-голдберговское «совокупление машин». По меткому выражению Роберта Либла, «Новобрачная» является ничем иным, как упражнением в «парном онанизме»: Невеста-мотор — двигатель внутреннего сгорания, работающий на «бензине любви»,— висит, обнаженная и безумно соблазнительная, в верхней части картины, вне всякой досягаемости для Машины-Жениха из нижней части, находящегося в состоянии вечной неудовлетворенности.{421} Невеста — блудница и девственница в одном лице, объект мужского вожделения и источник тайных и в глубине своей злых женских помыслов — пребывает в состоянии выбора между страстью и обладанием.{422}
Близкий друг Дюшама Пикабия ставит машиноморфную образность на службу автоэротике в прямом смысле этого слова. Страстный коллекционер и опытный водитель гоночных автомашин, Пикабия поет дифирамбы опьяняющему действию «полного газа» и запаху бензина, даже когда высмеивает человеческую сексуальность в эпоху механического размножения. Во «Фламенке» Пикабии — шедевре 1917 года, где представлен его взгляд на клапан двигателя внутреннего сгорания и его направляющее устройство,— критик Стивен Бэйли видит настоящую оргию. «Елозящий туда-сюда клапан напоминает ритмичные движения во время занятий сексом,— отмечает Бэйли. — Клапан — это пенис, а то, где он движется,— влагалище».{423} Для Бэйли слова дизайнера гоночных машин Энцо Феррари, что в гонках «между человеком и машиной существует идеальное равенство: 50% принадлежит человеку и 50% машине», доказывает, что «идея механического секса, являющегося пародией на половой акт, лежит довольно близко с миром людей, сходящих с ума по спортивным машинам».{424}
Сама идея «автомобильной эротики» настолько активно использовалась популярными психологами, что каждый, кто обращается к ней, рискует нечаянно удариться в китч. Сходство между пышными формами богинь «пин-ап» и странным дизайном автомобилей эпохи «золотого века» (1950-е гг.) —любовью к выступам и отверстиям, бамперам в виде промежности или пышных грудей — налицо.
При этом автоэротика достаточно сильна, чтобы не быть списанной на свалку. Автомобиль, уступающий пальму первенства лишь оружию,— квинтэссенция американской техники, наполненная идеями ярого индивидуализма, бесконечных фронтиров, вечной молодости, фаллической силы посредством удлинения, внутриматочного комфорта посредством замкнутости и утопической перспективы американских know-how и can-do. Для американского тинэйджера получить права, а потом стать обладателем своей машины — своеобразный ритуал становления, тесно связанный с подростковой сексуальностью, в котором задние сидения являются обитым кожей алтарем, на которых приносится в жертву зрелости непорочность. Зачастую сам автомобиль выступает в качестве суррогата секса, как в песне Саймона и Гарфанкеля Baby Drave («Интересно, что чувствуют твои двигатели») или в песне «Роллингов» Brand New Car («Давай, детка,
