— Огородом, к твоему сведению, занимается его жена. Кстати, она мигом присмирела, как только я принес искренние извинения и подкрепил их горстью серебра. — Рольф усмехнулся. — Говоришь, ее муж разозлился? Господи Иисусе! Как она была хороша, когда набросилась на Слипнира с метлой! На долю секунды мне показалось, что ею же она погонит прочь и меня. А теперь даже немного сожалею, что этого не случилось. Она лишила меня превосходного приключения, — с лукавой улыбкой добавил он.
Оберт метнул на друга осуждающий взгляд.
— Разве ты не помнишь о мерах, которые Вильгельм пообещал применить к каждому, кто покусится на честь лондонских женщин? Ко всем без исключения, невзирая на заслуги и положение.
— Успокойся, Оберт. Считай, что я пошутил, — с досадой отозвался Рольф. — Она хороша и привлекательна, но я восхищаюсь ею так, как восхищался бы, например, красивой кобылой.
— Хочешь сказать, что не отказался бы поскакать на ней верхом? — Оберт лукаво хохотнул.
— В данном случае мой интерес не выходит за рамки любопытства. Не собираюсь искушать судьбу. В Лондоне полным-полно кобылок куда более доступных, чем жена тяжелого на руку оружейника… — Рольф отложил сбрую в сторону, всем своим видом давая понять, что не собирается рыскать по Лондону в поисках женщин. Рано или поздно какая-нибудь из местных красоток сама набредет на него, как это случилось с Жифой в Дувре и с Мильбургой в Винчестере. Безмятежно улыбаясь, он налил себе вина. Непроницаемая маска скрывала его мысли, все еще посвященные Эйлит, чей образ то и дело возникал у него перед глазами. Рольф вспоминал, с какой яростью она, размахивая метлой, набросилась на Слипнира, как сверкали ее глаза, как переливались на свету тугие русые косы. Что-то в ее лице напомнило Рольфу того рослого сакса, что пал от его копья под Гастингсом и чью секиру он хранил теперь как память. С завернутым в промасленное льняное полотно топорищем она лежала сейчас возле его кровати. Придет время, и Рольф, вступив во владение английскими землями, повесит секиру на стену своего дома. Как трофей и талисман.
Заслышав донесшийся со двора собачий лай, и Рольф и Оберт невольно схватились за оружие. Скрипнула дверь, и на пороге появился дозорный в сопровождении одетого в простую рубаху и накидку молодого парня. Незнакомец оказался наемным работником сент-этельбургского монастыря, принесшим адресованную Оберту записку от настоятельницы.
— У вашей жены начались схватки. Настоятельница послала меня за вами.
— Что-нибудь случилось? — Вложив нож в ножны, Оберт потянулся за накидкой.
— Не знаю, сэр. Я просто выполняю поручение. — Парень смущенно засопел, чихнул и вытер нос рукавом. Его руки покраснели и потрескались от холода.
— Пусть дарует Бог здоровье твоей супруге и ребенку, — напутствовал Рольф друга, бросившегося к приоткрытой двери; сквозь узкую щель виднелся двор, окутанный сумерками. — Если Фелиция разрешится от бремени в день коронации нашего герцога, это будет недурной знак.
Слабо улыбнувшись в ответ, Оберт торопливо нырнул в темноту.
Рольфу еще не доводилось видеть его таким встревоженным. Он попытался вспомнить те чувства, которые испытывал сам, когда Арлетт родила их первого ребенка мертвым. Тогда утешение нашлось в конюшне, среди лошадей. Поймав себя на том, что после отъезда из Нормандии Арлетт и Жизель совершенно исчезли из его мыслей, Рольф почувствовал угрызения совести. Иногда, во время утомительного шестинедельного марша от Гастингса до Лондона, он, продрогнув до костей и проголодавшись как волк, мечтал об уютном огне, горящем в большом зале родового замка, о чашке глинтвейна, о божественно вкусных булочках с творогом, которые так изумительно пекла Арлетт и которые он, не кусая, проглатывал целиком, о бесконечной песне бродячего менестреля, под звуки кроты[5] прославлявшего подвиги героев. В такие мгновения его охватывала тоска по дому, по широким просторам Бриз-сюр-Рисла, но не по худой и чопорной жене.
Из Англии он привезет ей в подарок английский спальный гобелен и большой кухонный сервиз. Она останется довольна. Заглушив чувство вины воображаемыми гобеленом и столовыми плошками, Рольф почувствовал облегчение и тут же выбросил Арлетт из головы.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Все девять месяцев беременности и днем и ночью Фелиция жила под гнетом страха, который то ослабевал до легкого беспокойства, то усиливался, но никогда не исчезал. Временами он перерастал в необъяснимый ужас, забиравшийся в самые укромные уголки души молодой женщины. Теперь же, с первыми предродовыми схватками, страх овладел ею всецело. Каждый приступ боли она встречала криком отчаяния, и когда становилось чуть полегче, думала только о том, что боль скоро вернется.
— Помогите мне! — умоляла Фелиция монахинь, судорожно сжимая в руке орлиный камень. — О, пожалуйста, помогите! О, святая дева Мария, помилуй меня!
Монахини делали все возможное, чтобы облегчить страдания роженицы. Они натирали ее огромный живот лечебными настоями, распустили ей волосы, что по старинному поверью помогало ребенку беспрепятственно выйти из лона матери, приготовили питательный ячменный отвар. Все их старания пропали даром: Фелиция была чересчур напряжена и никак не могла расслабиться. В конце концов настоятельница монастыря распорядилась послать за Обертом, а сама осталась с роженицей.
— Ты должна успокоиться, — властно сказала она. — Пузырь с водами еще не лопнул. А когда это произойдет, тебе понадобятся все силы. Помни, все силы.
— Аве Мария, молю о спасении! — прошептала Фелиция, поднимая глаза на гипсовую статую девы Марии, возвышающуюся в углу.
Толстая соломенная подкладка царапала спину. Монахини принесли ее после того, как роженица начала жаловаться на боли в пояснице. Еще они сказали, что солома будет впитывать кровь во время родов. Несмотря на все старания Фелиции отогнать предательский страх, он продолжал терзать ее душу. Она готовилась к самому страшному, к смерти, и уже представляла себе, как монахини подходят к ее бездыханному телу, вспарывают ножом живот, достают ребенка…
Дверь открылась, и в келью ввели Оберта. Обычно мужчин не допускали до святая святых, но на этот раз монахини, впав в отчаяние, сделали исключение. Фелиция кричала так громко, что ее голос был слышен даже за пределами монастырских стен. Кричала до тех пор, пока не осипла.
— Оберт! — Фелиция приподнялась на горе подушек. — Оберт, я ведь умираю, правда? Они поэтому послали за тобой?
Сняв накидку и шляпу, Оберт сел на край кровати и обнял жену за плечи.
— Если бы ты умирала, то в первую очередь они послали бы за исповедником, — бодро сказал он. — Настоятельница позвала меня, потому что только я, по ее мнению, способен тебя успокоить.
— О, мне так больно! И с каждой секундой становится еще больнее. — Фелиция содрогалась в объятиях Оберта, с началом новой схватки она что есть силы вцепилась ногтями в его рубашку. — Я так боюсь! — с трудом переводя дух, произнесла она.
Оберт ласково обхватил лицо жены ладонями.
— Я тоже боюсь, когда вижу тебя в таком состоянии. Фелиция, любимая, пойми, нельзя выиграть сражение, не веря в победу. В битве при Гастингсе мы бы непременно проиграли, если бы не фанатичная вера герцога в победу. Ты должна бороться. Делай все, что советуют сестры, — они мудрые и опытные. Я буду рядом, обещаю. Если не в комнате, то за дверью. — Он нежно поцеловал жену в висок, затем в дрожащий уголок рта.
Слова Оберта донеслись до Фелиции словно издалека.
— Помоги мне, Оберт, — прошептала она. — О, Господь Всемогущий, помоги.
С Гарольдом в одной руке и с кувшином эля в другой, Эйлит спустилась к кузнице. Весь день она с тревогой поглядывала на малыша: он еле дышал, и глаза потускнели. Воздух вырывался из легких с тихим стоном. Утром мальчик почти не ел — груди Эйлит ныли, разбухнув от избытка молока. Гульда отправилась куда-то принимать роды и обещала заглянуть только вечером.
Из кузницы донесся грубоватый смех Голдвина. Открыв плечом дверь, Эйлит вошла внутрь. Муж и
