того, что вы, фактически, организовали шествие, под прикрытием которого к царю чуть не приблизились трое убийц. А дальше… Это как они решат.
Раскрыв истинного 'работодателя' Гапона, Вадик забил первый гвоздь в крышку гроба его карьеры 'вождя народных масс'. Закончит эту неприятную процедуру сам Царь. Конечно, с учетом отсутствия кровопролития, рабочие его не прибьют, как сделали в нашей реальности эсеры, но и слушать полицейского провокатора и рядящегося в рясу коммерсанта больше уже не станут…
– Господ выборных – прошу! Его величество примет вас, для беседы о ваших, во многом, справедливых требованиях.
В Малой Зале Зимнего дворца непривычно шкворчали три двухведерных самовара. Не успели выборные разобрать места за поставленными буквой П столами, как к ним на самом деле вышел Государь. На лице самодержца Вадику было заметно отражение бушевавшей внутри бури чувств: ему только что доложили о предотвращенном покушении. Одно дело слышать от Плеве, Банщикова и остальных, что его кто-то настолько не любит, что готов убить. И совсем другое – держать в руке браунинг, из которого в тебя могли бы выстрелить через пять минут.
Для собравшихся же депутатов буря чувств на лице Николая и сурово решительное выражение его лица означали несгибаемую решимость принять народную петицию, не смотря на происки врагов народа (Вадик не удержался, и ввернул это выражение еще при обыске Рутенберга). Тихий одобрительный гул пронесшийся среди почтительно поклонившихся депутатов был услышан и Николаем. Приободрившись он вдруг понял, что написанная совместно с Банщиковым и Победоносцевым канва речи вполне соответствует моменту.
– Ну что ж, господа выборные, итак – я здесь. Перед вами. Желаю всем вам здравствовать. Вы вполне справедливо просили чтобы я с вами встретился, и голос ваш был услышан…
Как и добивался приведший вас отец Гапон, я собирался сначала встретить вас всех перед дворцом. Даже помост уже начали строить. Однако меня отговорили. И я скрепя сердце решил принять вас во дворце, куда, к сожалению, все вместиться не смогли. Отговорили знающие люди, поскольку в большом стечении народа весьма возможны были предатели или провокаторы, попытавшиеся бы или стрелять в царя, или метнуть бомбу…
Почему я говорю предатели? Потому что спровоцировать бойню и беспорядки в столице, обезглавить руководство державой в тот час, когда отечество ведет тяжелую, навязанную ему войну, способны либо предатели, либо прямые агенты внешнего врага. Тем более в момент когда дела у этого врага стали идти в войне открытой ох как плохо! Почему бойню? Неужели вы способны вообразить, что гвардейцы оцепления молча взирали бы на покушение? Погибли бы тысячи человек, еще больше осиротели и овдовели! Ни в чем не повинных в абсолютном своем большинстве!
Скажите нам, отец Гапон, вы ЭТОГО желали? Говорите! МЫ вас спрашиваем?
– В-ваше величество, – вскочив со своего места прерывающимся голосом начал Гапон, руки его нервно тряслись, – Бог с Вами! Ни сном ни духом! Исключительно мука духовная за бедственное положение работного люда вела меня… То есть нас…
– И о возможных последствиях площадного цареубийства для этого самого люда, паствы вашей, вы, милостивый государь, будучи душеспасителем не задумывались?
– Но… Нет…
– Или человек, приведший к царю тысячи людей столь… неумен, или я что то не понимаю в людях. Когда они нам лгут…
А о последствиях для себя, для собственной вашей души вы хоть задумывались! Думали о том, что кровь сотен невинно убиенных падет на вас? Как бы вы стали ее отмаливать? Задумывались вы об этом?
Царь взял паузу… Гапон стоял столбом. В зале воцарилась ватная, абсолютная тишина…
– Нет, любезный. Вы не задумывались… Ни о людях, ни о стране. Вас обуревала гордыня, отец Гапон! Жажда величия и успеха! И злата! Многим вы задурили головы со своими 'Собраниями…' Только никому из них не поведали, что цель у вас была куда прозаичнее – лавочки торговые пооткрывать для членов 'Собраний' ваших. При заводах и мунуфактурах, при районных отделениях, типа рознично-торговой монополии! Чтоб ваша паства только у вас еду и мунуфактуру покупала!
Что вдруг смутились? А? Жаль, поздно я все это узнал, не писал бы вам год назад хвалебного отношения. Я ведь тоже поверил сначала, что вы искренне рабочим помогаете…
Общество с последними словами царя насторожено загудело, что заставило Николая даже говорить громче:
– Петицию я тщательно изучил. И с вами, господа выборные мы сейчас ее подробно обсудим, ибо многое, о чем там говорится, я готов принять незамедлительно… – царь жестом попросил спокойствия.
Выборные настороженно затихли.
– А вы… – каким то вдруг усталым и тихим голосом проговорил император с брезгливостью глядя на подавленного, 'сдувшегося' Гапона, – Уходите отсюда, Георгий Аполлонович. Вы не пастырь, милостивый государь. Вы обманьщик. Но не меня вы обманули, а тех кого вели. Уходите…
– Но, Ваше величество! Ведь я же предводите…
– Иди отседа! Ступай, предводитель! Или не слышал – Царь велел! – зашумели с разных сторон, – На убой вел! Ирод окоянный…
– Тогда мы тоже уходим…- за столами возникло движение, и несколько приверженцев из ближнего круга Гапона так же поднялись со своих мест.
– Что ж, господа, если судьба ВАШИХ предложений, коие для вас дороже самой жизни – так ведь в петиции написано – вас оказывается вовсе не интересует, то не смею задерживать. Пропустить и их!
Гапон и его товарищи-телохронители двинулись к дверям. Перед выходом у Гапона хватило такта молча поклониться царю. Гвардейцы охраны расступились и через мгновение двери с глухим стуком сомкнулись за спинами ушедших…
'Николай-то сегодня просто великолепен, вот что значит для разминки посмотреть смерти в глаза, – отметил про себя Вадик, – с карьерой батюшки-политика, похоже, покончено'.
Георгия Аполлоновича и иже с ним повязали внизу. При входе в гардеробную. Причем было сделано это столь быстро и профессионально, что никто и пискнуть не успел. Теперь в подвале дворца под надежным конвоем им пришлось дожидаться окончания мероприятия в Малой зале терзаясь в мрачных догадках о своем будущем. Позволять Гапону начать мутить народ на площади до выхода к нему выборных Вадик не собирался. Как и арестовывать Гапона, на чем поначалу пытался настоять Плеве, однако царь рассудил, что это еще преждевременно…
– Несмотря на то, что вашим походом ко мне пытались воспользоваться те, кто готов любым образом помешать усилению НАШЕЙ России, я готов обсудить с вами, господа выборные, все ваши вопросы.
– Как же теперь то, после этого… Нежто Вы нам верите еще, Ваше величество? – подал из-за стола голос пожилой и весьма прилично одетый рабочий, явно представитель пролетарской аристократии, тех кто за свою квалификацию и опыт получали рублей 150 – 200 в месяц.
– Вы думаете они хотели в меня выстрелить? Нет, они целились не в Николая Второго, они метили во всю Россию. Вместо того, чтобы кропотливо, долго и упорно работать, строя и перестраивая нашу страну для будущего наших детей, они хотят все разом сломать. Зачем?
Вот кому из вас, обычных русских людей, придет в голову сначала сжечь старую хату, а потом уже думать, как и где строить новую? Нет и не может быть простых путей в обустройстве такой обширной страны как наша. И моя смерть ничего кроме смуты и ответной жестокости бы не породила. Да, я и сам понимаю – в России надо многое менять. Но полностью сносить дом в котором мы все живем, даже не представляя толком, что именно мы попытаемся построить вместо него… Этого я понять не могу!
– Проклятые жиды! – полушепотом, но с явно различимой ненавистью в голосе донеслось со стороны стола где сидели депутаты в которых невооруженным взглядом легко узнавались приехавшие в Питер на заработки крестьяне.
– Кто это сказал? – от неожиданности Николай даже повысил голос, Вадик угадал с 'репликой из зала' практически дословно и у него был заранее готов ответ, – вы и вправду думаете, что если из трех покушавшихся один иудей, а второй литвин, это как-то бросает тень на всех евреев в России? Или на всех инородцев и иноверцев?
