утверждая существование зла как еще одного начала наряду с Богом [2166], дуалисты окажутся правы, тогда 'согрешающие неповинны' [2167]. В действительности же само наличие греха и зла, а также способность твари нарушать божественные заповеди являются мрачным доказательством того, что творение наделено свободой воли [2168]. Обращая довод дуалистов против них самих, можно показать, что само зло, которое они стремятся овеществить и, по сути дела, обожить, в конечном счете доказывает, что Бог-Творец един и что Его творение — благо.
Мысль о том, что Бог-Творец един и превосходит все творение, в ранней Церкви в сжатом виде была выражена в учении о творении мира из ничего [ex nihilo] [2169]. В какой- то мере эта идея была православным ответом на гностические воззрения об эманации, согласно которым различные космические 'эоны' берут начало в самом божественном бытии [2170]. Теперь, когда последователи гностиков опять начали учить о творении как эманации, уместно было сказать, что для Бога 'творить что-либо из своей сущности не значит творить на самом деле, но творить из ничего — это и есть творить' [2171]. Только в этом случае можно говорить, что Бог — Творец, не посягая на Его святое и неизменное естество [2172]. Мысль о творении ex nihilo отвергает взгляд на творение как эманацию из божественной природы, однако, взятая в другом ракурсе, она отвергает и предположение, что Бог творит как люди, то есть из предсуществующей материи. Если Он поистине 'больше всего, о чем можно сказать и что возможно помыслить', то Ему больше подобает творить ex nihilo, а не создавать новое из старого [2173]. Согласно православному учению о творении, исповеданному никейским символом, Церковь в равной мере могла исповедовать Бога Творцом всего невидимого, которое не обладает самостоятельным бытием, и всего видимого, которое не умаляет достоинства Бога, творившего ex nihilo [2174].
Сотворенное ex nihilo благим Богом в силу самого факта творения является благом и не заслуживает презрения, ибо свое бытие получает от Него [2175]. Бог благ и вечен, а Его твари хотя и не вечны [ибо сотворены ex nihilo и прелагаемы], все равно остаются благими в своей бренности [2176]. Присущая творению благость была засвидетельствована Христом, сказавшим о животных, на которых въехал в Иерусалим, что они 'надобны Господу' [2177]. В этих словах Он выразил готовность засвидетельствовать Себя Творцом и Господом ослицы и осленка, опровергнув тех, кто считал, что эти смирные животные недостойны Его [2178]. Творец вещественного мира и животных — это тот же Искупитель человечества, и ненависть к вещественному может перерастать в презрение к Нему Cамому и Его дарам. Обратившиеся из манихеев [или павликиан] рассказывали, что среди этих еретиков бытует обычай, взяв в руки кусок хлеба, говорить: 'Не я сотворил тебя', имея в виду, что он вещественен, а не духовен. Поступая таким образом, дуалист 'извергает проклятия на единого Бога, Всевышнего, Того, Кто его сотворил' [2179]. Говорить, что 'творение [этого Бога] есть творение диавола' [2180] и что 'не Бог сотворил небо и землю и весь видимый мир' [2181], значит богохульствовать.
Наверное, самым ярким выражением этой ненависти к тварному миру, распространенной среди дуалистов, был их аскетизм, вызывавший невольное восхищение их православных противников [2182]. 'Они облачаются, как монахи', — заметил один из них [2183], а другой писал: 'С виду они похожи на овец. Добры и смиренны, кротки… не празднословят, не смеются во всеуслышание и не позволяют себе грубых шуток'. Их степенность и основательность производили столь сильное впечатление, что было непросто отличить их от 'подлинных христиан' [2184], однако для православных они, конечно, были не христианами, но лицемерами. Постясь три раза в неделю [2185], 'они за чужой трапезой едят и пьют, как слоны' [2186]. Говоря о плотском воздержании, они тайком предаются вожделению, а это — как отмечал Фотий, говоря о манихеях — означает, что их учение и жизнь стоят друг друга [2187]. Такие обвинения были частью православной полемики против большинства ересей и особенно против гностицизма и дуализма, в которых ненависть к творению иногда приводила к крайнему аскетизму, а порой — к столь же безудержному невоздержанию. В вероучительном плане православная полемика против первого вызывает больший интерес, чем против второго, поскольку благодаря ней пришлось прояснить богословские различия между православным отвержением мира и еретической ненавистью к нему.
Не соглашаясь с умалением аскетической жизни, исходившим от некоторых иконоборцев, православные называли ее 'евангельским жизнестроением' [evangelike politeia] и 'ангелоподобием' [angelomimetos] [2188]. Беря за основу слова Иисуса о том, что 'в воскресении не женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как ангелы Божии на небесах' [2189], святые отцы утверждали, что рай подобен небесам и, следовательно, плотская чувственность как возможность чадородия была привнесена в человеческое естество после первоначального творения. Бог 'вместо ангельского величия по естеству наделил человечество сим животным и неразумным способом, коим [люди] ныне следуют один за другим' [2190]. Идею двойного творения [первое — без признаков пола, до грехопадения, и второе — с привнесением половой очерченности, после грехопадения] от отцов унаследовали основатели византийского богословия и особенно Максим Исповедник. Он учил, что 'после прегрешения естество навлекло на себя плотское зачатие и тленное рождение' [2191]. Таким образом, вожделение и чадородие, совершающееся через плотское соитие, стали следствием грехопадения и определенной уступкой человеческой немощи, сказавшейся после него. Несмотря на то что половая жизнь необходима для продолжения человеческого рода, она, по своей сути, представляет собой необходимое зло. Свидетельствуя, что можно жить и без этого, подлинные аскеты не только предвосхищают ангельскую жизнь, причастниками которой все мы станем после воскресения, но и воссоздают ту изначальную форму жизни, какая предполагалась до грехопадения. Оставалось сделать еще один — пусть серьезный — шаг и признать, что тело и его чувственное тяготение, являясь необходимым злом, все-таки более зло, чем необходимость. Именно его и были готовы сделать манихеи, павликиане и богомилы, но не православные.
Сталкиваясь с аскезой дуалистов, апологеты православия защищали тело. Материальный мир — не некое самостоятельное злое начало, не зло 'в себе', а просто потенциальность, сотворенная Богом ex nihilo [и посему не имеющая никакого самостоятельно бытия] [2192]. Быть 'материальным' означает быть производным и зависимым, но не презренным. Обращаясь к воскресению Христа, православные утверждали, что само по себе тело не является порождением дьявола, ибо в таком случае ни воплотившийся, ни воскресший Христос, а также воскресшие святые не имели бы истинного тела [2193]. Несториане в не меньшей степени, чем халкидониты, подчеркивали, что утверждение, согласно которому 'материя есть зло и посему наше тело тоже зло', есть 'безбожное злословие' [2194], ибо тело, именуемое манихеями злом, делает добрые дела, тогда как душа, называемая ими доброй, — источник злодеяний [2195]. Если — как они утверждают — тело — это сила, понуждающая душу ко греху, то тогда само наличие добрых дел свидетельствует, что эта сила не столь непреоборимая, как они учат, и что телу зло не присуще [2196]. Не имея собственного изъявления, тело и материя подвластны той силе, которая ими повелевает. Если она добра, то через нее и они становятся благими, ибо именно благою силою, то есть силою Божией материя изначально была призвана из небытия к бытию [2197]. Поэтому, приводя ветхозаветные слова о сотворении человека как мужчины и женщины [2198], Христос не только утверждает авторитет Моисеевых книг, но и 'свидетельствует, что различение мужского и женского есть следствие Божьего творения' [2199]. Рассуждая таким образом, православные сумели найти равновесие в своем учении о творении — в противоположность той установке, которая не только явно заявляла о себе в учении дуалистов, но и скрыто присутствовала в воззрениях некоторых православных аскетов.
