Замечательно. Я счастлив это слышать. Потому что мы считаем тебя ценным членом нашей семьи. Настолько ценным, что хотим предложить тебе эксклюзивный контракт с повышением гонорара до восьмидесяти долларов в неделю.
Слово
О, мистер Линклейтер, восемьдесят долларов в неделю — поистине щедрое вознаграждение. И, видит Бог, я действительно хочу остаться в вашем журнале, но, если я приму ваше предложение, это будет означать, что мой доход составит
Тогда сто долларов.
Очень заманчиво, но, предположим, кто-нибудь предложит мне сто двадцать долларов и без эксклюзива?
Никто на это не пойдет, — сказал он, и в его голосе прозвучали нотки раздражения.
Возможно, вы и правы, сэр, — сказала я, сама вежливость. — Меня беспокоит лишь то, что я закрываю для себя другие варианты, другие потенциальные рынки. Разве это не противоречит системе свободного предпринимательства, которая является неотъемлемой частью американского образа жизни?
Мне и самой не верилось, что я произношу эту тираду (хотя мие было известно, что Его Светлость постоянно пополняет «Мыслями главного редактора» рубрику «Наш образ жизни»). Я не могла поверить в то, что неожиданно для самой себя втянулась в жесткие переговоры с нашим душкой-боссом Ральфом Джей Линклейтером. Но я знала, что раз уж начала торговаться, нужно биться до конца.
Да, ты абсолютно права, Сара, — неохотно произнес Его Светлость, — конкуренция и рынок — величайшие завоевания американской демократии. И я действительно уважаю позицию молодой женщины, которая знает цену своему таланту. Но сто двадцать ларов за колонку — это максимальная цена, которую я могу заплатить. И да, это при условии эксклюзивного пользования твоим талантом. Однако у меня есть еще одно предложение. Со слов мисс Вудс я знаю, что ты поклонница классической музыки и хорош подкована в этой области. Что, если ты станешь вести у нас еще одну развлекательную колонку, ежемесячную, в которой будешь учить читателя слушать Бетховена и Брамса, подсказывать, какие пластинки подарить любимым на Рождество… ну, в общем, что-то в этом роде. Мы бы назвали эту колонку… мм… есть какие- нибудь идеи?
Как вам понравится «Музыка для неискушенного слушателя»?
Идеально. И я готов платить тебе за эту колонку по шестьдесят долларов в месяц, это помимо ста двадцати долларов за «Будни». Заманчиво, не правда ли?
Весьма.
Через несколько дней у меня на руках был контракт с журлом на условиях, согласованных с Его Светлостью. Я наняла Джоэла Эбертса, чтобы тот изучил его. Он переговорил с кем-то из юридического отдела журнала и после некоторого торга заставил их включить в контракт пункт, позволявший обеим сторонам пересмотреть его условия через восемнадцать месяцев. И в мистер Эбертс взял с меня за свои услуги по часовой ставке шесть долларов. Вручая мне счет на двадцать четыре доллара, он сказал:
Прошу прощения за лишний час работы, но…
Мистер Эбертс, я вас умоляю. Я вполне могу себе позволить эти траты. Сегодня я зарабатываю столько, что не знаю, куда девать деньги.
Уверен, вы найдете им достойное применение.
На самом деле у меня и запросов-то особых не было. Звукозаписывающие компании просто забрасывали меня, ведущую музыкальной колонки, своими новинками. Надо мной не висела ни ипотеки, ни аренда. У меня не было иждивенцев. Около пяти тысяч лларов по-прежнему лежали на банковском счете. Лоуренс Брасяч похоже, удачно распоряжался моим портфолио в двадцать тысяч, устойчиво пополняя его доходами. Совершенно неожиданно я стала зарабатывать по семь тысяч долларов в год — за вычетом налогов выходило пять тысяч. С присущей мне бережливостью я начала откладывать по две тысячи в год в свой пенсионный фонд, но на все равно оставалось по шестьдесят долларов в неделю. Тогда, к сорок восьмом, самый дорогой билет на Бродвей или в Карнеги-Холл стоил два с половиной доллара. В кино можно было сходить за десят центов. Моя еженедельная продуктовая корзина не дотягивала и до десяти долларов. Завтрак в греческом кафе возле моего дома стоил сорок центов — и это включая омлет с беконом, тост, апельсиновый сок и бездонную чашку кофе. Роскошный обед на двоих «У Люхова» обходился в восемь долларов максимум.
Конечно, мне очень хотелось тратить как можно больше денег на Эрика. Но он категорически отказывался, разве что иногда позволял мне оплатить счет в ресторане или принимал от меня в подарок лишние бесплатные пластинки, которые приходили от звукозаписывающих компаний. Пару раз я все-таки порывалась завести речь о покупке квартиры для него, но он пресекал мои попытки коротким: «Спасибо, нет». И хотя он постоянно твердил о том, что очень рад моему успеху, было совершенно очевидно, что в душе он переживает.
Думаю, скоро мне придется представляться братом Сары Смайт, — сказал он однажды.
А я всегда представляюсь сестрой лучшего комедийного писателя Нью-Йорка, — парировала я.
Комедийные писатели никому не интересны, — сказал он.
Это было не совсем так — потому что через несколько месяцев после того, как я подписала свой новый контракт с «Субботой/Воскресеньем», Эрик позвонил мне рано утром в состоянии крайнего возбуждения. Компания Эн-би-си наняла молодого комика по имени Марти Маннинг для создания телевизионного шоу прайм-тайма, которое планировали выпустить в эфир в январе 1949 года. Маннинг позвонил Эрику и сказал, что наслышан о нем от своего приятеля, Джо И. Брауна, и, после долгого ланча в ресторане «Фрайарз клаб», предложил Эрику контракт как одному из ключевых авторов его шоу.
Конечно, я с ходу согласился, ведь Маннинг — настоящий талант: мало того что умен, так еще и мыслит нестандартно. Проблема в другом: кто, черт возьми, будет смотреть телевизор? Я хочу сказать, среди твоих знакомых есть кто-то, у кого был бы телевизор?
Все говорят, что в скором времени телевизор станет очень актуальным.
Что ж, придется запастись терпением.
Через несколько дней юрист из Эн-би-си связался с Эриком и предложил обсудить контракт. Деньги предлагали сумасшедшие— двести долларов в неделю, начиная с первого сентября 1948 года, — притом что шоу стартовало только двадцать восьмого января будущего года. Однако возникла проблема: телекомпании стало известно, что Эрик принимал активное участие в президентской кампании Генри Уоллеса. Он был вице-президентом у Рузвельта, пока тот не вычеркнул его из списка кандидатов на выборах сорок четвертого года за излишний радикализм и предпочел ему «темную лошадку», непопулярного Гарри Трумена. Если бы у Рузвельта хватило выдержки и он бы оставил Уоллеса своим вице-президентом, сейчас он был бы нашим президентом — и, как любил повторять Эрик, в Белом доме наконец появился бы настоящий демократ-социалист. Вместо этого мы были вынуждены довольствоваться «продажным политиканом из Миссури» (опять-таки слова Эрика), которому все прочили поражение от Дьюи на ноябрьских выборах. Тем более что Уоллес ныне выступал кандидатом от собственной Прогрессивной партии и, как ожидалось, мог увести от Трумена левоцентристских избирателей.
Эрик просто обожал Генри Уоллеса: за глубокий ум, веру в социальную справедливость, смелую поддержку рабочего класса и преданность принципам «Нового курса». С того момента, как Уоллес объявил о своем участии в президентских выборах — это было весной сорок восьмого, — мой брат стал одним из лидеров кампании «Шоу-бизнес за Уоллеса», активно собирал деньги на избирательную кампанию, организуя благотворительные концерты, привлекая субсидии от развлекательного сообщества Нью- Йорка.
Как позже рассказал мне Эрик, юрист из Эн-би-си — Джерри Джеймсон — оказался очень разумным парнем, и он спокойно и доходчиво объяснил, почему в его компании не приветствуют политический радикализм.
Видит Бог, Эн-би-си всегда стоит на страже прав, гарантированных Первой поправкой к Конституции, — сказал Джеймсон. — А эти права, Эрик, предусматривают поддержку любой политической партии или кандидата — будь он убежденным левым, правым, или просто чокнутым.
