Аитов ухмыльнулся и ничего не ответил. Тедженэц понял, что задал вопрос неподходящий: на плечах Аитова — русские погоны. Однако многое было непонятным, и Тедженец не отступал:
— Чем вы угодили урусам?
— Мы попросили защиты у русского царя и теперь живём под его покровительством.
— Вы потеряли волю, калмык, — с упрёком сказал Тедженец.
— Да, это так, — согласился Аитов. — Мы потеряли волю. Но мы обрели надежду на существование. Мой народ гол и голоден, но над ним не висит острие меча. Он спит спокойно.
— На голодный желудок всегда хорошо спится, — засмеялся Тедженец. — Это я знаю. Но я всегда мечтаю перед сном сытно поесть. Значит, мне с урусами не по пути. Я лучше сдохну в седле вот от этой раны. — Он притронулся к плечу и скривил губы.
— Кому что, — отозвался со вздохом Аитов. — Но ты, юзбаши, зря калмыков не вини. Не они одни приняли русское подданство. Многие народы предпочитают: лучше жалкое существование, чем кровавая смерть. Разве твои соплеменники — туркмены Мангышлака — не за урусов? Разве они не подданные ак- падишаха? Да и Кият просится к урусам.
Тедженец промолчал и стал думать о письме атрекцев. «Море Каспийское принадлежит урусам, я мы кормимся из этого моря». Аитов, видя, что конвоир призадумался, заговорил ещё увереннее:
— Теперь все народы восточного и западного берегов Каспия служат русскому царю. Знатных людей государь жалует. Многих в офицеры произвёл, а кое-кто и генералами стали. Об Айчувакове слышал? Этот хан за то, что орду свою в руках держит и царю тем самым помогает, генеральский чин получил.
— Кият и другие иомудские ханы тоже в генералы просятся? — спросил Тедженец.
— А как же! — заверил пленник. — Если царь примет иомудов к себе, то главного хана генералом сделает, а его приближённые офицерами станут.
— А народ кем будет?
— Ай, народ везде остаётся народом, — небрежно пояснил Аитов. — Землю пахать, хлеб убирать, из ружей стрелять — вот дело народа. Раб рождается рабом и повинуется своему хозяину. Сколько у тебя рабов?
Тедженец с любопытством взглянул на калмыка, усмехнулся и покачал головой. О каких рабах спрашивает этот нечестивец? Зачем воину рабы? Если он берёт в поле врага — продаёт его за хорошую цену его родственникам или в Хиву узбекам. Аитов словно угадал мысли юзбаши.
— Хотя… зачем тебе рабы? Ты ведь воин. Вся жизнь твоя в седле. Но скажи, юзбаши, разве ты не хотел бы в старости иметь своих рабов, которые бы делали для тебя всё, что ты пожелаешь? Хотел бы, конечно, по глазам вижу. Но ты никогда не удержал бы их при себе. Силы мало, да и законы иные у твоего племени. А сделаешься русским подданным — царь тебе даст права крепостника. Богатым станешь…
Тедженец слушал офицера-калмыка и соображал: сколько даст за него Хива-хан? Настоящий он посланник белого генерала или врёт? Вах, если бы он оказался не тем, за кого себя выдаёт! Тогда бы Тедженец получил за него хороший подарок.
— У тебя, калмык, должно быть письмо от твоего генерала к Хива-хану. Покажи это письмо! — потребовал юзбаши.
Аитов вздрогнул, но тотчас взял себя в руки и заверил:
— Есть письмо, не беспокойся. Когда приедем к хану, тогда и отдадим ему.
— Ты мне покажи, калмык. Я не возьму, — опять потребовал Тедженец.
— Ай, юзбаши, разве ты не знаешь, где берегут тайные письма? — недовольно проговорил Аитов. — Не могу же я раздеться на таком морозе!
Тедженец успокоился, но не надолго. Поглядывая на прапорщика, он всё больше и больше уверялся в мысли, что калмык гнал верблюдов в Таш-Калу, а когда попался, то назвал себя посланником, чтобы продлить себе жизнь. «Но разве не знает этот нечестивец— какая кара его ждёт во дворце Хива-хана? Поистиие, он дурачит самого себя!» Когда остановились на ночлег в заброшенной крепости на возвышенности Чинка и опять грелись у костра, Тедженец не удержался от соблазна.
— Поистине, огонь — творение аллаха, — сказал он, снял с себя шубу и сел на неё. Затем обратился к Аитову: — Хей, калмык, сними-ка полушубок, чтобы не изжариться.
— Спасибо, юзбаши, мне не жарко, — спокойно отозвался Аитов.
Тогда Тедженец заговорил в приказном тоне:
— Сними полушубок и дай сюда, калмык!
Аитов насторожился. Тедженец кивнул джигитам, и те мгновенно стащили с прапорщика полушубок. Взяв овчину, юзбаши ощупал её всю, ища письмо, не нашёл и приказал снять с калмыка сюртук. Тоже ничего не нашёл. Сняли с прапорщика сапоги, портки, рубаху, оставили в чём мать родила — письма не нашли. Аитов скулил и приплясывал возле огня, а Тедженец радовался, как ребёнок.
— Значит, нет письма, а? Нет письма, шайтан?! Вот теперь ты будешь моим рабом. Я возьму за тебя с Хива-хана тысячу динаров. Давай-ка побыстрей одевайся, шайтан. Если простудишься и умрёшь, я не получу ни одной таньги. Теперь я должен тебя беречь больше, чем самого себя!
После полуночи, когда джигиты стали засыпать, Тедженец приказал сторожить калмыка. И, чтобы тот не вздумал сбежать, собственноручно связал ему руки и ноги. Утром Аитова посадили на верблюда, и отряд Тедженца двинулся по пустынному холодному плоскогорью в Хиву.
В ЛЕДОВОМ ПЛЕНУ
От Оренбурга до Гурьева Карелин ехал в крытом возке. Отряд из десяти военных казаков едва поспевал за ним. В станицах останавливались ненадолго. Карелин вылезал из крытой коляски, спешил к местным властям: узнавал, заготовлены ли сухари. Заночевав, утром снова отправлялся в путь. Разбитая дорога тянулась вдоль реки, и не было ей конца. «Ну и головотяпство! — с возмущением думал он. — Сколько лет миром и добрым словом прокладывали путь к сердцу кочевника. Сколько сделано по этой нелёгкой стезе! Весь запад кайсакских степей вовлечён в мирную торговлю. А теперь всё полетит чёрным прахом в небо. Загремят пушки, затрещат ружья — и забудутся надолго и дружба, и торговля. Что ответишь тем же човдурам, если спросят: «Зачем пришли с войной, Силыч?»
Карелин глядел на гладкую потемневшую воду Урала. Казаки как раз перед походом закончили осенний лов красной рыбы; лодок на воде почти не было. Изредка виднелись одинокие бударки. Весь вёсельный флот казаков стоял на приколе у станиц. Старики и дети конопатили и смолили днища, а бабы- казачки вялили на верёвках, вывесив, как бельё, рыбу. Станичная идиллия на какое-то время отвлекла от мрачных мыслей. С сожалением он думал, что не удалось заняться нынешней осенью научными делами. Вот и студент Ваня Кирилов, привезённый из Санкт-Петербурга, томится теперь под присмотром Александры Николаевны. Небось, дочек Лизу и Сонечку водит ка прогулки к городскому собору, на площадь…
В Гурьев Карелин приехал холодным ненастным днём. Ветер дул с дагестанского берега, ударяя в лицо мелким колючим дождём. Каспийская вода заливалась в устье Урала, и казалось, река идёт крутыми волнами вспять. Несколько судов раскачивались на глубине за отмелью. И Карелин опасливо подумал, что волна слишком крепка — как бы не сорвало парусники с якорей. Сам городок Гурьев являл собой убогое поселеньице: несколько сотен приземистых деревянных домишек, всюду развешаны сети, и ни одного деревца вокруг. Степь, солончаки, камышовые заросли. Ветер свистел над крышами домов, срывая с труб дым и бросая его из стороны в сторону.
На обширном подворье гурьевского головы Карелин встретил астраханских купцов, среди которых был и Александр Герасимов.
— Вот так встреча! — удивился Григорий Силыч. — Видимо, и тебя царь-батюшка на войну спровадил?
— Да разве без меня обойдёшься? — в тон ему ответил Александр и схватил обе руки своего покровителя, пожимая с такой радостью, словно о встрече с Карелиным только и мечтал.
— Батя жив-здоров?
— А чего ему сделается! — отвечал Александр. — Скучает, правда, по торговле да по морю. И тебя
