— Видите ли, моя коллекция в настоящий момент насчитывает всего один экспонат. Возможно вы сохранили в памяти: это манускрипт, поднесенный по торжественному поводу моему покойному родителю. Манускрипт прелюбопытнейший. Но посудите сами, уважаемые, мне ли, в прошлом практическому работнику, судить о достоинствах этой уникальной вещи. — Ардальон Петрович говорил выспренне, словно только что огласили королевский указ о его помиловании, доставленный гонцом на взмыленном коне к самому подножию эшафота; теперь, когда справедливость восторжествовала, недавний узник роняет высокие, но смиренные слова со скрипучего помоста в толпу. — Манускрипт вне всякого сомнения будет оценен вами с должной взыскательностью и прямотой, — с этими льстивыми речами Снетков подошел к шкафу и вытащил оттуда том довольно большого формата в кожаном переплете и с медными застежками.
Норцов встрепенулся. По-моему, вчерашний рассказ Акзамова о Маджиде аль-Акбари вызвал в его мыслях именно такой фолиант.
— Налимову оч-чень по душе пришелся ваш манускрипт, — полувопросительно, полуутвердительно произнес он наконец.
— Вы от него сами слышали? — выпалил Снетков. — Ах, да, вы с ним не встречались!
— Он упоминал ваш манускрипт в разговорах со своими сотрудниками, — сымпровизировал Норцов.
— Верно; верно, Николай Назарович любил рассматривать эту вещь. Не правда ли уникальная вещь? Как-то даже взял на пару часов для гостя своего, смуглого такого, с проваленными щеками.
В третий раз в биографию Николая Назаровича впутывался человек со впалыми щеками — впалые щеки упоминала библиотекарша, впалые щеки были у ночного визитера, назвавшегося Арифовым, и вот они снова, впалые щеки.
— Не называл вам Налимов этого человека? — продолжал свои расспросы Норцов.
— Нет, не называл. Хотя и говорил о нем очень почтительно. Большой, мол, знаток языков. И еще чего-то. Биологии или географии.
— Выходит, кое-кого из посетителей Налимова вы все-таки запомнили? — оживился я.
— Ну, запомнил, запомнил, — на Снеткова нынче накатила волна откровенности. — Толстый блондин еще ходил, носатый такой. А был случай, позвонил я в дверь к Николаю Назаровичу — жировочку отдать, а там, в глубине комнаты — не поверите — вроде дервиша кто-то сидит, в чалме, в лохмотьях.
— И еще напоследок постарайтесь припомнить: Сусинген — не слышали вы этого слова от Налимова?
— Сусинген, Сусинген, как же-с, как же-с, весьма-весьма знакомое слово… Вот тут где-то вертится, — Снетков очертив окружность в воздухе, прямо над своей макушкой. — Вертится, а на ум нейдет…
— А что это вы не предложили ему в упор: Ардальон Петрович, миленький, расскажите-ка, пожалуйста, что делали прошлой ночью? — спросил Норцов и вдруг подпрыгнул под самый потолок «Победы». Так тряхнуть машину могло только у начала Тополевой улицы, где черная лента разморенного жарой асфальта выгибалась горбом над какими-то трубами.
— Эксперты определят, что за рукопись. Зачем раньше времени пугать человека.
Шофер остановил машину прямо под цифрой двенадцать — черным по белому на эмалированной трафаретке. Я нажал на кнопку звонка и вскоре за массивной, точно бронированной калиткой, зашлепали тапочки, заскрипели задвижки. Потом предупредительный женский голос провозгласил:
— Хто-йтто?
Но вопрос был, видимо, чисто риторическим, потому что пузатая женщина, задавшая этот вопрос, уже стояла перед нами полируя грязноватым фартуком руки.
— Суздальцев Митрофан Анисимович здесь проживает? — спросил я, хотя уже утром выяснил, что по Тополевой, 12, проживает Суздальцев Митрофан Анисимович, бывший снабженец промкомбината, а ныне пенсионер.
— Проживает, отчего же не проживает, — сказала женщина, продолжая протирать фартуком левую руку.
— Можно его сейчас увидеть?
— Отчего же нет, можно и увидеть.
— Разрешите войти? Или вы его сюда пригласите?
— А входить-то зачем, коли его дома-то нету?
— Так вы же сказали: можно увидеть.
— Кому можно, а кому нельзя, — плутовала она.
— А если пояснее, — пробубнил Норцов.
— Так я же говорю: кому можно, тому можно, а кому нельзя, тому нельзя.
— А кому можно? — полюбопытствовал я, чтобы разорвать этот заколдованный круг.
— А пассажирам небось можно.
У Норцова глаза на лоб полезли от удивления.
— Каким-таким пассажирам?
— А таким, что лётают.
— Отбыл, выходит, Митрофан Анисимович? — сказал я.
— Отбыл, отбыл, отправился, — порадовалась она моей понятливости. — Лётает себе да лётает, греха не боится, что твой журавель лётает.
— А когда улетел Митрофан Анисимович?
— Сегодня, пожалуй? — вылез в суфлеры встревоженный Норцов.
— Ноне, ноне! — заутешала его она. — А может, ишшо и сидит, голубь сизый. Может, ишшо самолета нету. Аль билета не достал. Да, нет, достал. У него рази такое бывает, чтоб не достал.
— Лихой Анисимыч-то ваш? — подзадоривал я ее. — Вчера и лететь даже не собирался, а вот — на тебе, нету.
— А ему долго, что ли? — ликовала она. — Он у меня прыткий, раз-два — и в дорогу. Старухе: будь здорова — и тама.
— И далеко ль он у вас летает?
— Да все ж туда же, куда и все.
— А все куда ж?
— Да в Москву, ясное дело.
— Не близкий путь, ох, не близкий.
— Да уж не близкий, — согласилась со мной баба. — И то сказать — расходы, гостинцы да гостинцы.
— Назад когда ждете?
— А когда приедет, тогда и жду.
— Адресок-то он вам хоть оставил, для писем, для телеграмм — мало ли что?
— На что адресок-то мне. Пока письмо туда-сюда иттить будет, мой-то и сам домой завернет.
Но билет на имя Суздальцева ни на один из сегодняшних рейсов в аэропорту зарегистрирован не был. Я на мгновенье застыл в полном бездумье.
— Сбегаю к экспертам, от них можно ждать новостей, — предложил Норцов.
— И от Максудова тоже можно ждать новостей, — добавил я очнувшись. — Загляни к нему по дороге. И передай справочному отделу, окошечко в коридоре, сразу же за криминалистами, вот эту заявочку, — я набросал на листке из отрывного календаря:
«Суздальцев Митрофан Анисимович. Снетков Ардальон Петрович, Арифов (биолог? востоковед?)».
Сбоку пометил, как врачи на рецепте: «Cito!» Ксаверий Аверьяныч, старичок в зелененькой гимнастерке, ведавший у нас справочными службами, закончил в свое время классическую гимназию и страсть как уважал латынь. — А заодно — карты Средней Азии достань из шкафа.
Уф! Наконец-то последняя подшивка — топографические схемы горных районов. Принялся за нее лениво: географическая моя энергия уже иссякала — и вдруг обмер: близ пограничных хребтов Памира
