Феномен полиглотов

и языки, которые ранее были выучены на хорошем уровне, но с тех пор редко использовались.

Когда я рассказываю о гиперполиглотах, некоторые люди морщат нос, поскольку в их представлении гиперполиглоты – это люди с определенными отклонениями. Кто-то сказал, что они некоммуникабельны. Но ведь коммуникации – это как раз то, для чего предназначен язык, не так ли? При всем восхищении их способностями гиперполиглоты рассматриваются как социально изолированные и лишенные своей собственной культуры индивидуумы, что для большинства людей просто немыслимо. Но те гиперполиглоты, которых я знаю, не более застенчивы или закрыты для общества, чем любой другой талантливый, эксцентричный или стеснительный по характеру человек. Заявление о том, что они некоммуникабельны, отнюдь не соответствует истине.

С одной стороны, все, что делают гиперполиглоты, можно считать перекладыванием смысла между разными языками, сродни перебрасыванию мяча через сетку при игре в теннис. Для примера достаточно вспомнить, что Меццофанти заучивал приветственные фразы, по крайней мере на алгонкинском языке, а скорее всего, и на многих других. Или то, что Кристофер испытывает трудности в случаях, когда порядок слов во фразе на иностранном языке отличается от английского. Или поучительную историю о Зиаде Фазахе, который не смог ответить на вопросы, задаваемые на тех языках, которые, по его словам, он знал, объяснив свою неудачу неготовностью к таким вопросам или к таким языкам. Даже для Айвана Аргуэлльеса, читающего книгу на тамильском в очереди к кассе супермаркета, рамки коммуникаций имеют вполне конкретные очертания. Это все равно что жить по сценарию, в котором все реплики участников взаимодействия расписаны заранее.

Однако язык представляет собой нечто большее, чем просто инструмент коммуникации. Если бы язык развивался исключительно как средство общения, случаи недопонимания были бы достаточно редкими. Реальность же такова, что слова могут иметь разные значения, люди могут выражать одну и ту же мысль, составляя совершенно разные предложения. Ни одно животное не смогло бы выжить в условиях столь явной неопределенности. Кроме того, люди ежедневно совершенно автоматически расшифровывают сопровождающие нашу речь жесты, мимику, позы и контекст. Говорящий пытается облечь в слова то, что он подразумевает, а затем эти слова интерпретируются тем, кто их слышит. Истинное значение слов находится вне самих слов. Но это не так в случае с гиперполиглотами, которые к тому же находятся вне эволюции языка.

Языки изменяются потому, что новые люди, начинающие их изучение (прежде всего дети), меняют их под себя. Гиперполиглот изучает любой язык в его существующем виде. Он не участвует в его формировании, как это делает четырехлетний индиец, который живет в Хайдарабаде и учится говорить на хинди. Но такое положение дел нормально для полиглота. Он заучивает шутки и прочие нестандартные лингвистические обороты лишь на нескольких языках, без намерения применять их в каждом из известных ему языков. И если он при этом находится за пределами формирующей конкретный язык общины, то пусть так оно и будет, потому что его предназначение именно в том, чтобы быть профессионалом- аутсайдером, местоположение которого не указано ни на одной карте.

С точки зрения таких людей, говорить «как местный» означает отклонение от языковых стандартов. Они абсолютно «неместные». По результатам одного из проведенных мной исследований выяснилось, что гиперполиглоты не преследуют цель говорить как носители языка, они сосредоточены лишь на том, чтобы быть понятыми (если речь идет о разговорных навыках). Как и количество известных гиперполиглоту языков, критерий «максимальной похожести» мог бы быть актуальным для определения степени владения языком лишь в мире, где языки имеют четко очерченные, непересекающиеся и непреодолимые для носителей этих языков границы. Но это не похоже ни на тот мир, в котором мы живем сейчас, ни, скорее всего, на тот, в котором человечеству предстоит жить в будущем.

Какой же критерий оценки должен прийти на смену степени сходства с носителями языка? Я полагаю, это должно быть что-то, имеющее интеллектуальную основу, позволяющее определить объективную степень компетенции полиглота в каждом из языков.

Когда я начинал свои поиски гиперполиглотов, исходил вот из чего: вне зависимости от того, что мне удастся обнаружить, правда о лингвистических гениях поможет снять существующие сегодня опасения в отношении изучения языков. Мне действительно довелось убедиться, что мы, простые смертные, смотрим на гиперполиглотов со смесью зависти, страха и восхищения и что мы очень хотели бы знать, к чему в лингвистическом плане нам следует быть готовыми в будущем, а точнее говоря, к чему мы должны подготовить своих детей. Я узнал много нового и о себе самом: например, понял, что тоскую по тому времени, когда мой мозг был более гибким для освоения языков, и что мое желание разгадать лингвистические тайны может опережать мою способность справиться с этой задачей.

Как бы то ни было, мне удалось познакомиться со многими гиперполиглотами – возможно, в этом мне повезло больше, чем кому бы то ни было до меня. И мне удалось узнать многое о тех, с кем я не мог встретиться лично. Благодаря тому что я теперь знал о блаженном Меццофанти, капризном Кребсе, сварливой Ломб, одержимом Александре, легковозбудимой Хелен, застенчивом Хэйле и обо всех остальных, я мог составить себе представление о характерных качествах, которые в совокупности создают портрет полиглота. Изучая языки, они преследуют собственные интересы и реализуют свои потребности, отказываясь при этом подчиняться эволюционной логике или социальным конвенциям. Их позиция и достигнутые успехи превращают их в яркий пример стремления к пластичности, которое характеризует нашу эпоху.

Ученые-неврологи по-прежнему не в состоянии сказать об этих людях что-либо конкретное. Популярная в научных кругах гипотеза Гешвинда – Галабурда предполагает, что лингвистические способности головного мозга формируются под влиянием внешней среды, а за вербальные дары приходится расплачиваться недостатком зрительно-пространственных и иных способностей. Характеристики людей, которых мне довелось встретить, подходят под эту теорию, но для получения реально значимых результатов требуется проведение дополнительных исследований.

Я получил убедительные доказательства того, что Эмиль Кребс имел необычный мозг. Однако этот факт вызвал еще больше вопросов. Был ли его мозг столь уникальным еще до того, как он занялся изучением языков? Имеет ли мозг других гиперполиглотов такие же отличительные признаки? Масштабное исследование структурных и функциональных особенностей головного мозга гиперполиглотов пока только планируется – на момент написания данной книги проект Циллеса и Амунц еще только начинает воплощаться в жизнь. Насмешка Франко Пасти все еще отдается эхом в моей голове. Возможно, я действительно позитивист, но уж точно не детерминист. Может ли кто-то объяснить, почему человек, обладающий мозгом гиперполиглота, вовсе не обязательно становится гиперполиглотом? Это приводит нас к следующему вопросу: носят ли факты появления людей, увлеченных языками и обладающих исключительно мощной памятью, как нельзя более приспособленной для усвоения вербального материала, достойный изучения системный характер, или они являют собой никак не связанные единичные случаи? Существуют ли более распространенные феномены, которые достойны пристального изучения? Если да, то что это за феномены?

В процессе написания данной книги я перечитал вступительный раздел к книге «Мозг уникума» Лорейн Облер. Она предполагает, что талант не может быть просто результатом генетической предрасположенности, поскольку вид деятельности, в котором человек может проявить свой талант, определяется культурой. Талант компьютерного программиста не мог проявиться до появления самих компьютеров. Конечно, уникальные способности могли существовать в человеке и в докомпьютерную эпоху. Они находились бы в глубокой спячке в ожидании того момента, когда культурная эволюция предоставила бы им возможность проявить себя во всем блеске. Кто знает, сколько еще спящих до времени дарований таит в себе мозг человека? Сверхспособность к изучению языков представляется мне одним из таких талантов, поскольку свою настоящую ценность он обретает лишь в условиях глобализации, когда материалы для изучения языков становятся более доступными, путешествия – более дешевыми, а информационные и политические границы – фактически прозрачными.

История культуры в некотором смысле представляет собой процесс раскрытия одних и захоронения других талантов, вне зависимости от того, о каких конкретно способностях идет речь. Что было бы, если бы существовали некие нейронные кланы – группы лиц, чей мозг был бы идеально приспособлен для конкретного вида деятельности, которые видели бы свою миссию в осуществлении этой деятельности и культивировали бы развитие личности в направлении, соответствующем этой деятельности? Они могли бы