После первого дубля Володя остановил съемку и набросился на Яну.
— Ты не думаешь о партнерах?
— Что случилось, Володя? — опешила Яна.
— Если бы думала, не надела такие высокие каблуки!
— Почему?
— Потому, что выглядишь, как каланча!
— Почему ты говоришь об этом только сейчас? — обиделась Яна.
— Потому что в других сценах это не бросалось в глаза, а теперь бросается!
На студию посылают за туфлями без каблуков для Яны.
Пока ждем, успокоившийся Володя говорит:
— Вчера посмотрел четыре готовых серии. Мы критикуем сценарий, но на экране все понятно. Филипп не выглядит мерзавцем. Нормальный парень. Только завидует Родиону. Родион жесткий. И в своей скорлупе…
В скорлупе? Да, возможно. Эта скорлупа из железа. Родион уже стоял на краю, поэтому умеет защищаться. Это и моя скорлупа. И мой край. И мое железо…
Таня
Квартира Паши не далеко от железнодорожного вокзала, в старом доме с большим тихим двором, забитым автомобилями, смотрит окнами на оживленный бульвар, ведущий к проспекту. Я приехал с бутылкой вина. Сели в гостиной. Паша поставил на стол стаканы.
На большой плазменной панели телевизора — Спутниковый Канал Дискавери. Фотогеничный исландский путешественник, редким сочетанием во взгляде африканской самоотверженной целеустремленности и американского обезоруживающего добродушия поразительно похожий на прославленного российского телеведущего Александра Любимова, рассказывает, как кто-то где-то в который раз карабкается вверх по отвесной гранитной скале к жерлу проснувшегося вулкана, проверяет жизнь на прочность. Многих из нас хлебом не корми, дай только покарабкаться к жерлу какого-нибудь проснувшегося вулкана, проверить на прочность свою жизнь! А особенно — чужую…
— Знаешь, а я на новый год лечу на Южный полюс, — как бы между делом сообщает Паша.
— Зачем? — искренне удивляюсь.
— Ну, когда-то же надо! — этот аргумент настолько прост, и в то же время так философичен и глубок, что я начинаю смотреть на Пашу другими глазами. Но чтобы Паша этого не заметил и не насторожился, продолжаю в привычном для нас обоих шутливом духе:
— Там холодно, Паша, там гигантские ледовые торосы, и льдины то и дело отрывает от материка, уносит в океан, и пингвины-людоеды мучаются бессонницей, бродят днем и ночью в поисках легкой добычи… Ну, давай, что ли?
Делаю огромный глоток вина, утыкаюсь взглядом в плазменную панель. Паша внимательно смотрит на меня — вижу это краем глаза, а точнее, периферийным зрением, моим незаменимым оружием в охоте за неожиданными реакциями осторожных людей. Я заметил, Паша и в кадре иногда так смотрит. Отличный взгляд. Так смотрит человек, забывший, что надо кем-то казаться. Все вокруг кем-то пытаются казаться. Даже памятники иногда. Впрочем, памятники вряд ли. Скорее, это не памятники, а те, кто всю жизнь пытался казаться памятником, памятником самому себе, и у кого это, наконец, получилось… По глазам вижу — хочет открыть мне какую-то тайну. Может, в детстве мечтал стать не артистом, а полярником? Зачитывался романом Вениамина Каверина «Два капитана» и пятитомником Руаля Энгельберта Гравнинга Амундсена? Ходил в зоопарк любоваться на белых медведей? Литрами пил рыбий жир, чтобы вырасти большим и сильным, и не бояться пеших переходов среди враждебных заполярных торосов и ночевок в снегу, на отколовшихся льдинах, устремившихся в открытый океан навстречу «Титаникам»? Как мне это знакомо! Мы ведь с Пашей из того поколения, что застало живых Титанов, переживших все эти великие революции, великие войны, великие переселения народов, великие чистки и много еще всего великого… Господи, как же мне иногда хочется чего-нибудь великого на дворе, чтобы еще хоть чуть-чуть подрасти!
«Ну же, Паша, давай, расскажи, свою историю, расскажи, не бойся! — думаю, в ожидании. — И тогда, может быть, я тоже расскажу. Мне есть, что рассказать. Но я не могу начать первым. А знаешь, как хочется? Особенно, когда вот так выпиваешь с товарищем, играющим лучшего друга!»
Не открыл мне Паша свою тайну. Только долил вина, пригубил, щелкнул под селезенкой невидимым тумблером, изменяющим выражение глаз, и позволил всплыть из таинственной глубины прежнему Паше — игрунчику и Пьеро. Видимо, Паша тоже никогда не раскрывает первым секреты. Может, и хорошо. Я заметил, чем больше я кому-то что-то рассказываю о себе, тем меньше у меня мотиваций делать это с экрана. Но я здесь, чтобы рассказывать с экрана. Только за этим, а зачем еще?
— Знаешь, а я люблю пингвинов-людоедов! — воскликнул Паша, радуясь моей шутке. — Читал, у них очень нежное мясо. А я люблю нежное мясо, потому что я большой гурман… Давай еще по одной и трогаемся!
И мы дали еще по одной. И тронулись.
— В отличие от Москвы, чувствую себя здесь потерянным, — сказал Паша на улице совсем другим тоном (улица всегда меняет наш тон, вы заметили?). — Мне не нравится быть потерянным, а тебе?
— Чего же ты хочешь?
— Чтобы не затихало шумное веселье, как пелось в одной пионерской песенке.
— Серьезно? А я устал от шума. Мешает слушать ветер перемен, извини за высокопарный стиль.
— Ветер — это тоже шум, старик!
— Нет, ветер, это гул, улавливаешь разницу?
В ночном клубе оказывается, что Паша бывает здесь в каждый свободный вечер. Когда ознакомительная экскурсия по клубу закончена, тормозим у стойки бара, берем спиртное, квадратную, как фантазия Малевича, сигарную пепельницу и большие спички для сигар. Паша притаранил из Москвы пару хороших сигар — он любитель сигар, знает в них толк. Скромно дислоцируемся за колонной, выпиваем и закуриваем сигары. Многие здороваются с Пашей. Из толпы нарисовалась некая Марина.
— Ты в первый раз здесь? — кричит мне в ухо. — А я раньше танцевала здесь го-го…[8]
Через три секунды Марина теряет ко мне интерес. В ночном клубе, если ты не в плавках или купальнике и не танцуешь на возвышении брачный танец сексуально голодного самца или стремящейся к оплодотворению самки, то есть если ты не го-го — трудно приковывать к себе чей-то интерес дольше трех секунд, если, конечно, ты не даешь понять, что готов платить… Место Марины сразу занимает еще одна.
— Ты же актер? Не общайся с этой, иначе ты упадешь в моих глазах.
— Почему упаду?
— Ты все не правильно понял… — кокетливо улыбается. Пытаюсь поймать ее взгляд, но она отводит глаза. У нее красивое лицо.
— Не парься, — говорю. — Подумаешь, упаду в глазах! Это не так больно, я проверял. Иногда падать — это все равно, что летать.
— В смысле? — озадаченно хмурит лобик.
— Если летишь в бездонную пропасть, то никогда не узнаешь, что падаешь. Будет казаться, что паришь.
— А ты странный… — как будто обижается. Я заметил, некоторые обижаются, когда не могут понять. Ладно, главное, чтобы за это не расстреливали! И впредь буду следить за базаром, постараюсь быть проще, ну, или хотя бы говорить проще — короткими четкими фразами, я же все-таки в ночном клубе, а не в
