библиотеке или суде…
— Потанцуем? — спрашивает.
— Извини, в другой раз.
— Почему?
— Не люблю.
— Ты же актер.
Это замечание забавляет. Многие думают, что если актер, то обязательно должен любить танцевать, петь, рассказывать анекдоты… Может, они и правы. Тогда Паша Глазков — гениальный актер, а я — вообще не актер.
— Ну, ладно, еще увидимся, — и мгновенно исчезает. Мне нравятся ночные клубы тем, что захотел исчезнуть — сделай пару шагов в сторону, и тебя нет.
— Сейчас познакомлю тебя кое с кем, — кричит Паша, ныряет в толпу, возвращается с брюнеткой в коротком бирюзовом платье.
— Это Таня. Ну, вы общайтесь, а я пройдусь.
— Что тебе заказать? — спрашиваю.
— Только, если ты тоже, — отвечает. У нее приятный, почти детский голос и такого же возраста улыбка. — Я выпила с друзьями мартини, — деловито сообщает.
— Где твои друзья?
— Уехали.
— Паша тоже твой друг?
— Нет, конечно! Он подружился с моей подругой.
Как же мне весело и легко! Может, вино так работает благодаря сигаре? Это редко бывает со мной. Среди большого числа чужих одно ухо у меня всегда настороже, как у спящего волка. Если бы я был Змей Горыныч, одна голова у меня точно никогда бы не спала и не выпивала, чтобы бдительно следить за периметром.
— О чем ты думаешь? — спрашивает Таня.
— О тебе.
— С какой стати? Ты меня совсем не знаешь…
— Но могу узнать.
Танцуем медленный танец. Чувствую животом спортивный Танин животик, косточки на бедрах… Если девушка худенькая и загорелая, в джинсах с заниженной талией и в короткой маечке, так и хочется встать на колени и поцеловать благословенную полоску обнаженной кожи в считанных сантиметрах от святая святых… Возможно, традиция вставать перед женщиной на колени родилась в те незапамятные времена, когда в моде, как сейчас, были голые пупки — все на свете повторяется, так что голые пупки наверняка уже когда-то были в моде. Грудью прижимаюсь к крупной высокой Таниной груди. Чувствую, как пульсирует ее большое горячее сердце. Кожа у нее смуглая, черные, как смоль, волосы ухожены и струятся по плечам. Чем-то похожа на Юлю Гулько, только взгляд теплый и заинтересованный. «Надо завязывать общаться с потухшими взглядами, — думаю. — Эти потухшие лягушачьи взгляды, как полоса препятствий для спецназовцев — хочется поскорее через нее проскочить…»
— Долго еще здесь собираешься быть? — спрашиваю.
— Нет, надо домой. А ты?
— Тоже надо.
— Поехали вместе. Я могу проехать через тебя.
Улыбаюсь.
— Почему улыбаешься? — настораживается Таня. — Не подумай ничего такого, мы просто высадим тебя у твоего дома и все!
— Смотрела фильм Сидни Поллака «Жизнь взаймы»? — интересуюсь вместо ответа. — А книгу Эриха-Мария Ремарка читала? Это один из моих любимых романов и фильмов. Он про то, что надо торопиться жить. Использовать любую возможность, чтобы почувствовать себя счастливым. И не думать о последствиях. Следующего раза может не быть…
По телефону вызываю такси. Садимся в старенький форд с черными шашечками. За окном плывет ночная иллюминация. Темнота густа и прохладна. Всю дорогу рассказываю содержание фильма «Жизнь взаймы». Там есть сцена с воздушными шарами. Утром герой Аль Пачино просыпается, а Лилиан рядом нет. На столе записка «Уехала кататься на воздушных шарах». Герой Аль Пачино в бешенстве. Бросается ее искать. Находит, кричит:
— Это риск? Это ты называешь риском? Отправиться летать на воздушном шаре с каким-то колбасником? Твои вопросы для меня, словно стена, о которую я бьюсь. Ты кричишь в тоннеле. Ты сочиняешь небылицы. Ты врешь. Пишешь мне записки. Ты рискуешь… От риска жизнь становится слаще? Черта с два!
А она ему:
— Я буду летать! Бобби, сделай то же самое, сделай!
И в небо взмывают воздушные шары. Разноцветные. Большие и маленькие. И надувные детские шарики…
Что такое настоящая свобода? Знаешь, кожей чувствуешь — жизнь может закончиться в любое мгновение — вот она, пропасть, совсем близко… Под ногами осыпается ненадежный грунт, еще полшага и сорвешься, а может, и меньше, чем полшага! Но все равно бесстрашно продвигаешься вперед — нельзя останавливаться! Успеть рассказать, что никто кроме тебя, потому что не знает, не хочет, или боится!.. Врать девчонкам! Разбрасываться! Кричать в тоннелях! Торопиться! Ничто не длится вечно! Если есть впереди хоть чуть-чуть времени — это удача! Никто не знает, сколько осталось! Рисковать — слаще то, ради чего рискуешь!
— Я хочу дослушать эту историю, — шепчет Таня, когда такси останавливается у моего подъезда. — Ты не против? Тогда идем!
В квартире нас встречает медленная музыка из радиоприемника.
— Ты всегда оставляешь музыку, когда уходишь? — спрашивает.
— Нет. Только иногда…
Сажусь в большое кожаное кресло, усаживаю ее на колени. Лицо совсем близко. Чувствую, как свежо пахнут ее волосы. Я целую ее… У нее пухлые спортивные губы — от них, как и от всего ее тела, идет теплая упругая энергия.
Deeper and deeper… Harder and harder…
…Она такая красивая в постели! Еще красивее, чем, когда в платье и на каблуках. Есть женщины, что в постели выигрывают. Их, по-моему, меньшинство. Остальные — даже самые безупречные — почему-то боятся в постели зажженных ламп. Максимум, что могут позволить — одинокую свечку в дальнем углу. Может, эта свечка на краю искаженного пограничного пространства между светом и темнотой и есть тот самый свет в конце туннеля, на который летят все мотыльки?
Так странно — мы провели несколько часов в ночном клубе, танцевали, пили, я курил, но ощущение, что мы чистые. Так мало осталось чистых людей…
— Расскажи мне, каково это — быть актером? — просит через час.
— Хочешь услышать еще одну сказку?
— Нет, хочу правду.
— А может, она горькая?
— Все равно.
Этим двадцатилетним всегда подавай правду, пусть даже горькую. Ни одна еще не просила меня: «Обмани! Сделай так, чтобы я ничего не узнала! Хочу любить тебя, что бы ни случилось…» А зря! «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…» — писал Пушкин за 7 лет до своей гибели. Думаю, если бы он понял это позже, его жизнь была бы еще короче — низкие истины не только травмируют, но и убивают, и чем раньше это поймешь, тем дольше протянешь… Если правда горькая, мне, например, больше по душе, чтобы врали. Только чтобы врали талантливо, чтобы обман возвышал. Меня трудно обмануть — даже в низкие истины редко верю. А уж, казалось бы, чего проще!
— Ну, тогда слушай, — шепчу на ушко. — У нас по контракту двенадцатичасовой рабочий день. Не
