Витя, разве евреи бывают шизофрениками?
Первый день земля подернута снежной пылью. Это еще не снег — предснежье. Автомобильная дорога черная и сырая. В синей дымке сумерек все вокруг кажется немного фантастическим. Сворачиваем с Брестского тракта, проезжаем через перелесок, оказываемся у ворот лечебно-терапевтического корпуса. Вспоминаю фильм «Пролетая над гнездом кукушки» — герою казалось, что после тюрьмы он попал на курорт.
Переодеваюсь, гримируюсь, поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж, в 17-е отделение. Там реальные больные. Пахнет, как в плохих столовых лет сто назад. К этому запаху примешивается запахи туалета и лекарств.
— Витя, я тебе удивляюсь, разве евреи бывают шизофрениками? — ворчит полная седенькая медсестра, ведя больного по коридору в туалет. Ему не больше тридцати пяти. Приятное лицо. В черных волосах ни одного седого волоса. Немного похож на моего одноклассника Мишу Гольдштейна. Я не видел Мишу с третьего класса, когда его перевели в другую школу. До этого мы дружили и какое-то время сидели за одной партой, пока из-за бесконечных совместных шалостей нас не рассадили. Мне становится грустно. Как будто этот парень и есть мой друг Миша. Успокаиваю себя мыслью, что такие, как мы с Мишей, редко
Витю потряхивает. Он задает медсестре вопросы, каждый из которых замыкается на вопрос «Почему?». Похоже на «У попа была собака…» Снова вспоминаю моего друга Мишу. И сомневаюсь в Витиной болезни. В школе Миша великолепно умел симулировать. Если ему надо было прогулять контрольный урок, он за считанные минуты умудрялся взвинтить температуру, и ему давали освобождение. Уж не знаю, в чем был секрет — в уникальных способностях нагреваться или в каком-то хитром трюке с градусником, но Миша всегда ускользал от расплаты! Может, и этот Витя — такой? В духе времени развел кого-нибудь на миллионы долларов, и теперь прячется здесь, пережидая? Он же еврей, а евреи шизофрениками не бывают. И не надо штудировать больничные истории, собирать статистику — достаточно поверить на слово. Вера в том и заключается, что не требует доказательств. Кстати, библию тоже написали евреи…
Снимаем в коридоре. Больных развели по палатам. Им интересно — выглядывают в двери, застекленные ударостойким стеклом. У некоторых чудные, искореженные неправильной внутренней работой души лица. Я сталкиваюсь с ними взглядом, стараюсь не отводить глаза. Так иногда смотришь в глаза собаке. В них застыло энергичное выражение, наводящее на целый ряд вопросов. Но что именно она хочет сказать, не понимаешь. И знаешь, может броситься — надо быть настороже.
За больными следит санитар — мужчина под шестьдесят, почему-то без бровей, но с длинными сальными волосами. Он сидит в коридоре, у стены, на старом, выкрашенном белой краской стуле, и смотрит на происходящее глазами человека, которому минуту назад без наркоза отрезали палец. Может, когда-то он сам проходил здесь лечение, а потом притворился здоровым и был зачислен в штат? Страшно попасть к такому в лапы — его взгляд обещает долгую и мучительную борьбу за исцеление.
Атмосфера морального нездоровья витает в воздухе. Впечатление усиливают антивирусные маски — их сегодня раздали в съемочной группе из-за страха перед эпидемией свиного гриппа. Теперь вокруг одни глаза. Концентрируешь на них внимание, не отвлекаясь на рты, носы, подбородки, и с ужасом обнаруживаешь, что почти у каждого в глазах безумство. Ну, и чем они отличаются от больных?
Володя подводит меня к одной из палат.
— Думаешь, психи, представляющие себя кем-то, существуют только в анекдотах? — доверительно спрашивает, беря под руку. — Видишь того, на койке у окна. Он считает себя Юрием Гагариным. Бывший военный летчик, есть боевые награды. Помешался после авиакатастрофы, в которой, единственный, выжил. А тот, справа, что сидит и, как ни в чем не бывало, читает журнал, уверен, что в годы Великой Отечественной войны был разведчиком…
— Ему же нет и тридцати?
— О чем я тебе и говорю…
В комнате, где режиссерские мониторы, на стене рукописный плакат — огромное лицо. Одна половина здоровая, живая, другая — маска, с черной прорехой вместо глаза. «Следите за своим психическим здоровьем, не допускайте нервных перегрузок, большинство наших проблем разрешаются без нашего участия… — написано внизу. — Общайтесь со здоровыми людьми, не бойтесь делиться проблемами с окружающими — многие из них переживали психологические трудности и справились. Больше бывайте на свежем воздухе…» Неплохо было бы в массовом порядке пропагандировать психически здоровый образ жизни. Мозг — заповедная территория. Что там и как, никто до конца не знает. Казалось бы, здесь, в палатах, находятся физически здоровые люди. Почти все. А в головах что-то не так, что-то сломалось…
От этих мыслей мне не по себе. Беру у одного из наших журнал «Максим», сажусь в кресло, углубляюсь в разглядывание полуголых теток. Они теперь моя защита от искривленного пространства реальности. И лекарство. Вдруг понимаю, не только здесь, но и там, в здоровом мире, я защищаюсь от агрессии среды красивыми девушками. Я давно не обращаю внимание, что кто-то рядом ищет и находит любовь — мне не до этого! Я никого не ищу, но спасаюсь от разрушительного воздействия информационного поля, в которое вынужден быть погруженным. А еще я знаю, что женщина для мужчины —
Дежурного санитара играет Юра. Ему не больше пятидесяти. У него нездоровое круглое лицо. И живые детские глаза, ясные, голубые, с черными ресницами, наполнены светом. У Юры год назад был инсульт. А ему отыгрывать, что его бьют пистолетом по шее, падать.
Володя беспокоится.
— Ты в порядке, Юра? Не случится новый инсульт?
— Нет, нет, ничего, — радостно отвечает Юра и продолжает старательно репетировать.
В таком деле важнее не то, как партнер играет удар (хотя и это, конечно, важно), а как ты этот удар отыгрываешь. Движением тела, лицом… У Юры не получается. Он падает с улыбкой. Может, он и не улыбается. Но у него лицо такое. Невинное. А невинность в наше время воспринимается почти, как улыбка. Если бы мне предложили сыграть святого, я построил бы роль на улыбке… Показываю Юре, как лучше отыгрывать, и что делать с лицом…
…Увлекаясь всеми этими играми «с погружением», не играю ли я с огнем? Я ведь почти как эти бедолаги у бронированных стеклянных дверей: не притворяюсь кем-то, не пытаюсь кого-то изображать, а жонглирую верой, что я — это кто-то другой, и мне интересно отыскивать этого кого-то в себе… А вдруг однажды занырну так глубоко, что не смогу вернуться? Мне нужен конец веревки, как у водолазов, чтобы успеть дернуть, если что, и чтобы был кто-то, кто бы держал в руке другой конец, страховал и, в случае чего, помог мне вернуться назад!
Под впечатлением от психушки, дома ставлю пересмотреть «Страну приливов» режиссера Терри Гилльема. …Девочка живет в безумном мире, ее окружают сначала безумные отец и мать, а когда они умирают, безумная соседка и ее безумный брат. Ребенок прячется от реальности в своем воображении. Ее подруги — говорящие белки и куклы, вернее, резиновые головки кукол. Она надевает эти головки на пальцы, разговаривает. И там не монологи — она слышит голоса кукол и белок…
Один из видов сумасшествия — когда, защищаясь от мира, придумываешь другой. И в нем живешь. В вымышленной реальности, где кроме пары сумасшедших соседей нет людей. Общаешься с говорящими белками и с головами кукол — они твои лучшие друзья… Может, в какой-то момент это случилось и со мной? И те, кого я считаю моими друзьями — резиновые головы кукол у меня на пальцах?! А может, все еще страшнее, и я — резиновая кукольная голова на чьем-то беспокойном пальце…?! Надеюсь, что все-таки нет! По крайней мере, моя бабушка по отцовской линии внушает мне некоторую надежду…
