измученное лицо отца.
— На днях подойдешь к сотнику. Звать его Стояном.
Святослав кивнул в знак того, что все понял, и узник продолжил:
— Узнаешь его по приметному шраму. Он у него тянется почти от глаза и до самого подбородка. Подойдешь незаметно, чтоб ни одна живая душа тебя не увидела, и скажешь так: «Помоги мне уйти из града. Это князь Константин меня прислал». Больше ничего не говори и сразу уходи. Все понял?
Святослав вновь кивнул, и его маленькое детское сердечко посветлело от гордости за отца.
Эва, как у него все лихо выходит-то!
Казалось, вроде бы сидит его батюшка на земляном полу, прикованный на цепи, в тесном порубе, где от стены до стены и десятка шагов не будет, ан повелевает по-прежнему.
Главное же, что слушаются его точно так, как и ранее, когда он правил еще в Ожске и жил в своем терему, причем даже те людишки, кои вроде бы как состоят на службе у его лютого ворога.
А то, что неведомый сотник Стоян может проигнорировать такое повеление, мальчику даже и на ум не пришло — столь велика была, невзирая ни на что, его уверенность в отцовской силе и могуществе.
— Постой, — спохватился он. Ужасное подозрение неожиданно пришло ему в голову, и он тут же высказал его: — Я уйду, а ты как же? Ведь совсем один тут останешься, вовсе без защиты. Негоже так-то. Или ты меня попросту спасти восхотел, потому и улещаешь, яко маленького?
«Вот проницательность!» — про себя подивился Константин, на секунду замялся, но нашел достойный ответ:
— Разве я не сказал, когда ты должен уйти?
— Не-ет, — помотал головой Святослав.
— Только когда мой верный Ратьша к стенам Рязани с дружиной подойдет. Вот тогда ты ее возглавишь и будешь там вместо меня. Ну а когда град возьмешь, тогда и меня освободишь.
— Не велика дружина-то у Ратьши для такого дела. Я чаю, у Рязани стены крепкие, — солидно, тоном умудренного старого вояки протянул мальчуган и с тяжким вздохом сожаления добавил: — Да и воев у стрыя тоже в достатке.
— А вот пока ты здесь, то и займись разведкой, — предложил Константин.
— Это как же? — не понял Святослав.
— Бегай везде, шали, резвись, будто играешь, а сам в это время к стенам приглядывайся. Примечай, какая покрепче, а у какой бревна наполовину сгнили; на какой стороне воев более всего, а где их поменьше. Ну и прочее разное. Потом, когда до Ратьши доберешься, все ему и расскажешь.
— Вон как. — Глаза мальчугана заблестели от гордости и осознания важности порученного отцом дела. — Все сполню, батюшка, все выведаю.
— И еще одно. Но только дай вначале слово, что ответишь по правде, без утайки.
Возмущению мальчишки не было предела:
— Да как ты помыслить мог, батюшка, что я солгать тебе посмею? Чтоб я, да я пред тобой…
— Ну-ну, верю, — остановил его князь. — Тогда ответь: тебе сильно хотелось плакать, когда ты сюда вошел и меня увидел?
Святослав замялся, но под пытливым взглядом отца, тяжело вздохнув, утвердительно кивнул.
— Но я же все едино не плакал, — попытался он найти довод в защиту своих новых прав совсем взрослого человека, которые, как ему показалось, были под угрозой.
— Я видел, — согласился Константин и похвалил: — Ты у меня молодец. А что сознался в этом — вдвойне молодец. Порой настоящая сила в том и состоит, чтобы уметь сознаться в собственной слабости. Как раз на это способен лишь настоящий воин. Надо только знать — кому, когда и в чем.
Лицо мальчика от нежданной похвалы, причем настоящей, искренней, зарделось кумачом, но едва отец продолжил, как оно тут же стало удивленно вытягиваться, начиная с бровей, уползающих чуть ли не на середину лба, и заканчивая полуоткрытым от изумления ртом.
— Пусть князь Глеб так и думает, что ты обыкновенный глупый сопливый мальчишка. Так что слез своих, выходя отсюда, ты не сдерживай, реви от души. Пусть он совсем ничего не подозревает. Это и будет наша с тобой ратная хитрость. Понял?
— Но ведь он подумает, что я вовсе… — начал было Святослав, но Константин, не дав ему договорить, сурово перебил:
— Пусть подумает. Тем хуже для него и тем лучше для нас. Очень скоро он поймет, что ошибался, думая так. Но тут главное, чтобы он понял это только тогда, когда будет слишком поздно и ничего уже исправить нельзя, как бы он того ни хотел. А в жизни главное, сынок, быть, а не казаться. Дело не в том, кто и что о тебе подумает, кем тебя посчитает, а в том, кто ты есть на самом деле.
— А ежели я не смогу? — усомнился Святослав, но Константин был неумолим:
— Надо, чтобы смог. А заставлять себя не старайся. Просто оглянись на прощание, и слезы придут сами собой.
— Ладно, — вздохнув, согласился мальчик и, чуть помявшись, тихо попросил Константина: — Тока ты на меня не гляди, когда я… ну когда…
— Я понял, — кивнул, соглашаясь, князь. — Не буду. Ну а теперь иди. Только обними меня еще раз напоследок.
Святослав судорожно припал к отцу, неожиданно стиснув его широкие надежные плечи с такой силой, что левому, раненому, стало нестерпимо больно, но Константин, прикусив губу, удержался от стона.
На какое-то время они застыли в молчании, но после непродолжительной паузы мальчик шепнул на ухо отцу:
— Кажись, у меня получится… Прямо сейчас. — И спросил срывающимся голосом: — Рано, да?
— Самое то, — ободрил его Константин, и Святослава буквально в тот же миг будто прорвало.
Все его худенькое тельце затряслось от рыданий, столь долго таившихся где-то в глубине под самым сердцем и наконец-то выпущенных наружу, поначалу беззвучных, а затем и во весь голос.
— А теперь иди, — шепнул Константин. — Пора.
Таким несчастным, истошно ревущим, не глядящим ни по сторонам, ни даже себе под ноги, ибо лицо закрыто ладошками, и увидел Святослава Глеб.
Довольно кивнув самому себе, что его расчет оказался правильным и этот сопляк должен не на шутку растрогать отцовское сердце, он с еле заметной самоуверенной усмешкой начал спускаться по каменным ступенькам к своему брату-узнику.
Успокаивать мальчика, чего больше всего опасался Константин, он и не думал.
А Святослав все-таки выдал себя. Одним-единственным взглядом, всего на одну секунду, но выдал.
По счастью, Глеб в это время находился спиной к мальчишке и ничего не заметил, кроме легкого, почти неощутимого укола между лопатками.
Это жгучая ненависть, почти материализовавшись в узкий пучок, все-таки долетела тоненькой жалящей стрелкой до князя-тюремщика, который обеспокоенно обернулся в сторону мальчика, но там все было в порядке — сопляк, заходясь в истеричных рыданиях, горестно брел по направлению к высокому резному крыльцу. Самого его видно уже не было, но плач слышался еще достаточно отчетливо.
Успокоившись, Глеб стал спускаться дальше.
Вот только если бы он увидел лицо Святослава несколькими секундами раньше, особенно его глаза, он бы не был таким благодушным.
Ощущение зрелости впервые появляется у людей по разным причинам.
В основном судьба подводит к этому рубежу постепенно, через ответственность за свой дом, за появившуюся семью, за мать, оставшуюся без кормильца, за собственное дитя, которое таращится на тебя бессмысленными глазенками.
Однако бывает и наоборот, резко, сразу, вдруг, как у Святослава, которого жизнь в одночасье поставила в такие условия, что вмиг забылись все прошлые ребяческие забавы.
Но уж в этом случае того, кто лишил детства — неважно, по злобе ли, а может, просто по глупой неосторожности, — уже никогда не простят. Не простят и не забудут, даже спустя годы и годы.
За такое мстят, причем жестоко.
А уж коли к этому добавляется еще и унижение, пусть вынужденное, то тем паче.
