отказаться от игры в королей и слуг.
— Ваше величество, умоляю, скажите, жива ли Анхела в Царстве тьмы и можно ли вызволить ее оттуда?
— Во что ты умеешь играть?
Цицерон опешил:
— Как вы сказали?
— Я спросил, умеешь ли ты играть в какую-нибудь игру?
— Какое отношение имеет его умение играть к жизни этой девушки? — поинтересовалась Лилиан.
— Пойми, я не дам тебе столь ценные сведения просто так. Если кто-то нуждается в этих сведениях, то пусть заработает их!
Цицерон оцепенел от удивления.
— Вы хотите сказать, что перед смертью не откажетесь затеять какую-нибудь нелепую игру?
Финвана, точно ребенок, скрестил руки на груди.
— Я поставил свои условия. Ты их принимаешь или нет?
— Ваше величество, вы говорите глупости, — заметил Дианкехт.
Однако Финвана дулся:
— Выбирай, в какую игру играть, иначе я сам выберу ее.
Цицерон почесал в затылке и мысленно прошелся по своим выдающимся способностям. Ни карты, ни домино, ни шашки никогда не были его сильными играми. Цицерон не дружил с азартом. Так что он поставит все на одну игру.
— Шахматы.
Финвана довольно потер руки:
— Просто замечательно!
— Только не в эту игру! — воскликнула фея Лилиан. — Разве ты не знаешь, что он самый лучший шахматист в мире фейри?[10]
— Я играю белыми! — потребовал ободренный Цицерон, пропуская мимо ушей слова феи.
Наконец-то пригодятся миллионы часов, которые он потерял, тренируясь с отцом. Вдруг жизнь, двигавшаяся в неизвестном направлении, неожиданно обрела смысл.
Древние греки верили в судьбу и героев, которые стремились убежать от рока, шли по кругу и оказывались в дураках. Как Эдип, который убил своего отца и женился на собственной матери.
Разве Цицерон мог предположить, что так перед ним откроется судьба, притягивавшая его, точно магнит, и постепенно приобретут смысл глупости, которыми он занимался в своей реальной жизни? К чему тогда одержимый отец заставлял его играть бесчисленное количество часов, докучая и заставляя запоминать глупые шахматные ходы?
Дианкехт, всегда следовавший определенному методу, назидательно откашлялся.
— Ваше величество, боюсь, возникло непредвиденное затруднение. У нас нет ни шахматной доски, ни фигур.
«Верное замечание, — подумал Цицерон. — Всякого короля-идеалиста должны окружать придворные с практичным складом ума, способные продемонстрировать ему мир во всей неприкрытой действительности».
Однако Финвана ответил на это насмешливой гримасой, щелкнул пальцами, и ниоткуда появилась красивая шахматная доска и фигуры из перламутра с золотой чеканкой.
Цицерон протер глаза. Вот это ход!
— Что скажешь? — обратился король к изумленному гофмейстеру.
— Но, но…
— У вас сохранились волшебные способности! — воскликнула Лилиан, выражая восторг и общее мнение.
— Как это возможно, ваше величество? — хотел узнать Дианкехт.
— Это потому, что я король Финвана.
Дианкехт, безмерно гордясь способностями своего монарха, торжественно стукнул по земле:
— Начинайте игру!
И Цицерон дрожащей рукой сделал первый ход пешкой.
Перед тем как полностью отдаться игре, он вспомнил Анхелу. Если она жива, он ее обязательно найдет.
Марина
Она проснулась на перине с уверенностью, что сразу заснула. Марина чуть потянулась, устало пошевелила ногами и руками и тут же снова укуталась одеялом, которое пахло лавандой. Голова, погрузившаяся в шелковую подушку, удивительным образом избавилась от забот. Звучали скрипки, унося ее страдания и успокаивая тревожный сон, грустный голос, как у Лорины Маккеннит, услаждал слух точно колыбельная песня. Она была счастлива.
Внезапный страх заставил ее сесть в постели. Она мертва?
Марина легко ущипнула себя за обе руки и почувствовала приятную боль. Она жива.
— Добрый день, дорогая.
— Как ты спала, прелесть?
С ней так говорили две маленькие приятные девочки, одетые в воздушные туники. Они были очаровательны, и Марина ответила улыбкой на их любезность.
— Где я? — спросила она хриплым голосом.
— Кто ты? — спросили они в ответ.
— Я, я…
Марина была ошеломлена, она точно не помнила своего имени, не помнила, что с ней случилось, лишь смутно помнила головокружительное падение и больше ничего. Как ужасно! Она знала, что у нее есть имя или, возможно, два, знала, что живет где-то, знала, что должна была знать это, однако чем больше она пыталась думать об этом, тем гуще ее сознание окутывал туман.
— Я не могу вспомнить, — с тревогой призналась она. — Где я? Кто вы?
Девушки обменялись заговорщическими взглядами, и Марина предположила, что они что-то скрывают.
— Не волнуйся, — вместо ответа девушки стали успокаивать ее.
— Я чувствую себя странно, — сказала Марина.
Так оно и было. Ее тело стало легче, мысли забавно плавали, воспоминания улетучивались.
— Это естественно. Не пугайся, — шептала одна из девушек, беря ее за руку.
Марина почувствовала, как чужая рука холодна, и, по непонятной причине, резко вырвала свою, сжалась, обхватила руками ноги и зажмурила глаза, как она делала, когда боялась. И вдруг увидела знакомое лицо.
— Цицерон! — воскликнула она. — Я вижу Цицерона!
— Что ты говоришь? — спросила одна из девушек, подняв брови дугой. — Ты что-то вспомнила?
Марина не решилась повторить это имя, она чувствовала, что одно упоминание о нем является святотатством.
— Я что-то сказала? — спросила она, делая большие глаза и притворяясь безумной.
Обе девушки ее хорошо расслышали.
— Цицерон.
— Ты это сказала.
— Ах, я сама не знаю, что хотела этим сказать!
— Ты хотела сказать, что видела Цицерона.
