подкрадывался. Владимиров решил ничего не пить, боялся опьянеть в присутствии незнакомого человека. Гофман мало рассказал о себе, ровно столько, сколько Владимиров готов был услышать. Профессорский сын, мама, папа. Университет. Русское отделение. Потом в рассказе появился туман: какие-то люди, которые что-то вложили… Он тоже рискнул… Откуда появились большие деньги, Владимиров толком не понял. А Гофман не стал уточнять.
— Теперь вся реклама Москвы и крупных других городов, — сказал ему Гофман, — в сущности, принадлежит только мне и проходит через меня. Я вроде как хан. Князья платят дань.
— А я-то зачем вам? — опять удивился Владимиров.
— Последний из могикан. Роман такой помните?
— Да бросьте! Каких могикан?
Гофман засмеялся.
— Глядите, какие здесь окна! Как в Средневековье. Вы — Фауст, а я Мефистофель… Пришел искушать.
Владимиров вяло усмехнулся.
— Да, странно. Не жизнь, а какая-то книжка.
— Я вам говорю: на морозе стоял. Хотел вас прочесть. И прочел. Ну что? Издаем?
Вернувшись из ресторана, Владимиров сел за письменный стол и принялся просматривать то, что должно было бы стать романом, если бы Варя была жива.
Еще одно совпадение между жизнью Гартунга Бера, потерявшего Машу, и его собственной жизнью после Вариного ухода поразило Владимирова.
«Женское тело, которое он любил, лежало в земле, разлагалось и гнило. Гартунг пытался думать о чем-то другом, хотя бы о том, что они с Машей, наверное, встретятся скоро в раю, но вместо голубоглазого ангела, которым должна была оказаться Маша, он видел изъеденную черную плоть, волосы, смешавшиеся с землей… Ему было так страшно, что первый раз за эти недели в голову пришла мысль о собственной смерти, которая, по крайней мере, избавит его от этого наваждения».
А Гофман звонил и звонил из Москвы. Владимиров наконец поверил, что он не шутит. С утра и до вечера он был занят тем, что перечитывал прежние свои романы, рассказы и повести. Оказалось, что перечитывать почти так же тяжело, как писать заново. Ему то хотелось исправить целые страницы, то он забывал, что все это было написано им, и вдруг от души ликовал и гордился.
Между тем на газонах засинели первые крокусы, а еще через пару недель сады стали белыми, как облака. В середине июля во Франкфурте опять появился Гофман, приехавший, как он сообщил, по делам своей фирмы, и сообщил, что рукопись полного собрания сочинений Владимирова ушла наконец в типографию и четырехтомник появится в продаже не позже чем через месяц.
— Ну что? — с обычной шутливостью в голосе спросил его Гофман. — Как вы, доктор Фаустус?
Владимиров пожал плечами.
— Меня там небось все забыли… В Москве… Там все небось новые.
— Напомним! — вдруг резко сказал ему Гофман. — Еще как напомним, увидите!
Они помолчали.
— Я вас сегодня, Юрий Николаич, в гости с собой приглашаю. У меня под Висбаденом живет одна приятельница. Казачка. Солистка казачьего хора.
— Зачем? — удивился Владимиров. — Я в гости давно не хожу.
— Да не пожалеете, — с нажимом в голосе сказал Гофман. — Такую вы вряд ли встречали.
Владимирову показалось, что в его словах прозвучала какая-то бестактность, и он насупился. Гофман слегка покраснел.
— Ну, ладно. Придется тогда одному. Уже обещал.
Владимиров тоже покраснел.
— Поедемте вместе. Ведь это недолго?
Дорога в Висбаден заняла не больше двадцати минут. Гофман рассказывал анекдоты из жизни новых русских, Владимиров тихо и грустно смеялся.
— Вы вот боитесь, что вас в Москве позабыли, — вдруг сказал Гофман. — А в этих местах, где-то неподалеку, обитает, между прочим, один психотерапевт. Фамилия у него неприличная: Насрат. И лечит он притчами. Сам перс, ну, и притчи персидские. Одну я сейчас расскажу. «Пошел как-то раз мулла на праздник к знатному горожанину. В своем будничном скромном кафтане. А там все гости богатые, кичливые. В шелках и бархате. На муллу — ноль внимания. К тому же еще стараются его от стола оттеснить. А стол, между прочим, ломится от всякой еды. Ну, мулла вернулся домой, переоделся, бороду причесал. Вернулся. Стали его угощать, к столу подводить, и со всех сторон суют ему тарелки с угощением. А он не ест, а все это себе в кафтан запихивает. Его угощают, а он — все в кафтан. Хозяева переполошились, конечно: „Ай, ай, дорогой! Что не кушаешь? Зачем свой кафтан барашком кормишь?“ А он говорит: „Я потому свой кафтан барашком кормлю, что все это ваше гостеприимство к моему кафтану относится. Я у вас уже был, — говорит, — только в другом кафтане, и вы ведь меня не заметили“».
Гофман искоса посмотрел на Владимирова.
— Насрат не дурак! Ну, приехали вроде.
Дом показался Владимирову очень уж богатым, стоял на отшибе, перед домом была лужайка, красная от маков.
— Она кто такая, казачка-то ваша? Откуда такие хоромы?
— Муж у нее — князь, — хмыкнул Гофман. — Какого-то очень старинного рода. Увидел в Москве, она пела там в хоре. Влюбился, голову потерял. И женился. Привез сюда с двумя детьми от первых ее браков. Потом они развелись, и она отсудила у него этот дом. Умная баба, пальца в рот не клади! К тому же княгиня.
…Женщина выросла из травы, полной маков. Владимиров догадался, что она лежала в траве и поднялась, как только увидела их, выходящих из машины. У нее было мощное и высокое тело, распущенные светлые волосы доходили до пояса. Скуластое, без всякой косметики, лицо горело румянцем. Глаза были небольшими, быстрыми и очень светлыми. Ресницы — густые и белые, кожа в веснушках. Владимиров протянул руку, но она сперва слегка шутливо поклонилась ему и только потом пожала его руку своей очень сильной, спокойной рукою.
— Спасибо, заехали, — грудным красивым голосом сказала она. — А то я живу здесь, как в клетке.
— Да ты ведь к себе никого не зовешь, — сказал бодро Гофман.
— Кого же мне звать? — удивилась она.
Пошли в дом, который внутри еще больше поразил Владимирова. Полы сверкали как зеркало, на стенах висели гобелены, мебель стояла в чехлах.
— А я борщ сварила, — сказала хозяйка. — Холодненький борщ. Хорошо ведь в жару-то?
Владимиров заметил, что она сбросила сандалии и теперь ходит босая, в длинном сером сарафане, под которым свободно дышит ее высокая грудь, и когда она размашисто шагнула к окну, чтобы спустить жалюзи, под этой легкой серой тканью обрисовалась ее выгнувшаяся спина, красиво вылепленный таз, мощное колено.
— Давно с вами близко живем, — улыбаясь полными губами, сказала она Владимирову. — А только сейчас и увиделись. Я — Зоя Потапова. Зоя фон Корф. Пойдемте к столу. Что здесь разговаривать, правда?
Сели за стол, огромный обеденный стол, за который можно было бы усадить человек пятьдесят гостей. Зоя откинула волосы, чтобы не мешали, и принялась разливать борщ по глубоким белым тарелкам. Владимиров начал чувствовать что-то вроде легкого опьянения, хотя в этот день не притрагивался к спиртному. Ему стало казаться, что комната вокруг него становится больше, и пространство за окном — красные маки, деревья и небо — тоже увеличивается, и сам он как будто бы весь разжимается. Дыханье его стало глубже, свободней, зато голова поплыла, и вдруг захотелось смеяться.
