— Хотите укропчику? — спросила его Зоя.
— Укропчику? Да, с удовольствием.
Она пальцами — хотя ложка лежала рядом — захватила с блюдца щепотку ярко-зеленой травы, бросила ему в тарелку, потом положила сметаны.
— Ну, Леня, давай разливай! — скомандовала она и тут же светло улыбнулась Владимирову.
Послушный Гофман разлил ледяную водку по рюмкам.
— За встречу! — сказала Зоя, и они звонко чокнулись.
Разговор за обедом был самым неспешным, спокойным и очень пришелся по сердцу Владимирову: она ни о чем его не расспрашивала, ни разу не заикнулась о том, что он недавно похоронил жену, не интересовалась его «творческими планами», только один раз, когда Гофман обмолвился, что в Москве выходит полное собрание сочинений, она подмигнула Владимирову:
— Так надо же будет отметить! Смотри, Леонид, не скупись!
— Уж будьте спокойны, — ответил ей Гофман с ребяческой важностью.
Перед чаем она спросила у Владимирова, интересно ли ему посмотреть библиотеку. Он кивнул и разволновался, что сейчас нужно будет встать из-за стола и она увидит, какой он неловкий, мешковатый, невзрачный. В полутемной библиотеке на темно-синих простенках между старинными дубовыми шкафами висели тоже, судя по всему, очень старинные овальные миниатюры. И книг было множество.
— А кто же это все прочел? — сказал он наивно.
— Никто не прочел, — засмеялась она. — От деда осталось. Кому ж тут читать? Немецкий-то мой — не ахти. Ребята вот шпарят, уж русский забыли.
— Они сейчас где у тебя? — спросил Гофман.
— Андрюшка в Париже, а Оля в Италии, — вздохнула она. — Спасибо хоть часто звонят. Вот, Юрь Николаич, какие дела: растишь их, растишь, а они — фьють! И все разлетелись. У вас детки есть?
— Есть. Дочка, большая, в Москве, — ответил Владимиров и побледнел.
Она быстро взглянула на него:
— Ну, Бог даст, увидитесь скоро.
Чай пили долго, неторопливо, окна были открыты, отовсюду видны были темные уже деревья, головокружительно пахло цветами, свежеполитой травой, пели горластые птицы, и это напомнило Владимирову Подмосковье, дачу в Загорянке, молодость, напомнило так остро, что захотелось плакать.
— Споешь на прощание, Зайка? — спросил ее Гофман.
И по тому, как заходили его желваки и красные пятна зажглись на щеках, Владимиров понял, что невысокий, плотный, с большой кудрявой головой, рассудительный человек отдал бы сейчас все на свете — и все миллионы отдал бы — за то, чтобы эта женщина, спокойно, будто по лугу, ходившая босиком по чинному немецкому дому с его выцветшими гобеленами, принадлежала ему, Гофману, и целовала его своими полными ненакрашенными губами…
— Спою, — просто ответила она.
Неторопливо поднялась, откинула волосы, достала из буфета деревянные ложки, опять улыбнулась Владимирову:
— Вот весь мой аккомпанемент. Не взыщите.
Они остались за столом, а она отошла к окну, обеими ладонями расправила свой сарафан.
запела она, так серебристо и мягко выговаривая слова, как их выговаривают только на юге России, —
И глуховато застучала ложками.
У Владимирова перехватило дыхание. Он смотрел на нее во все глаза и чувствовал какое-то восторженное смирение. Словно бы вся прежняя жизнь его подползала сейчас к мощным коленям этой женщины, прося, чтобы та накормила ее, и тихо виляла хвостом, как собака.
Всю обратную дорогу ни он, ни Гофман не сказали ни слова. Только когда Владимиров, неловко пожав слегка вспотевшую, небольшую ладонь Гофмана, собрался вылезти из машины, Гофман буркнул негромко:
— Чем черт не шутит, Юрий Николаич…
Ночью он не мог заснуть. Пил. Потом выходил курить на балкон. Подъехала машина, из которой вылез уже знакомый толстяк с букетом. Темный воздух, просвечивающий голубым под сбившимися в кучу, еле заметными своей дымной, клубящейся тканью облаками, был наполнен весенними испарениями, земля, на которую Владимиров смотрел с одиннадцатого этажа, огромная земля, принявшая их обеих, Арину с Варварой, дышала любовью и словно ждала, что дождь наконец к ней придет с облаков, возьмет ее всю, с каждой жадной травинкой…
Утром Владимиров, бледный от выкуренных за ночь двух пачек сигарет, заснул и не услышал, как в дверь его стучали армянки, как с диким грохотом заводили на углу мотоцикл, как хлопала словно бы простуженная дверь лифта. Он спал крепко и видел тот сон, который в эту ночь приснился ему впервые, а потом повторялся часто. Ему приснилось, что он уехал из Москвы, поссорившись с Варварой и не взяв ее с собою. Но вскоре он сильно затосковал по ней и начал просить ее приехать к нему. Варвара со своим капризным упрямством, которое иногда просыпалось в ней и сильно раздражало Владимирова, сообщила, что она разменяла квартиру, так как сильно нуждается, и ей пришлось съехаться с какой-то богатой женщиной, у которой она и живет сейчас на правах компаньонки и отчасти прислуги. Владимиров тут же вспылил и решил, что поедет сам и заберет ее с собою. Варвара почему-то предложила ему встретиться в
