кафе и продиктовала адрес. Москва, в которую он попал, была полна воды и вся изуродована широкими черными мостами. Владимиров долго плутал и расспрашивал прохожих, тыча им в глаза бумажку с адресом, наконец ему удалось выйти на эту улицу, почему-то без единого фонаря, хотя уже наступил вечер, найти кафе и сесть за столик у окна. Она все не шла и не шла. Владимиров чувствовал панику. Ничего ему не нужно было, кроме того, чтобы еще раз увидеть ее. Сидеть на одном месте и ждать было невыносимо. И тут какой-то человек, пробегая мимо и размахивая руками, крикнул, что только что показали по телевизору, как женщина бросилась вниз с одиннадцатого этажа. И это была она, его Варя.
Гофман улетел в Москву, где Владимиров договорился встретиться с ним через полтора-два месяца.
— Я, Юрий Николаич, огромный пир закачу в вашу честь. Журналистов нагоним, актрис, актеров. Все по телевизору покажем, на радио будет. Петровские палаты сниму.
Владимиров решил, что он шутит.
— Какие там шутки! — сказал мрачно Гофман. — Сказал — и все сделаю. Насрата-то помните? Вы приоденьтесь получше, — прибавил он и тут же перебил себя: — А может быть, лучше не надо. В Москве все и купим. А то опять скажете, что вам ботинки жмут.
— А я разве жаловался? — сухо спросил Владимиров.
— Ни разу. Ни словом, ни звуком. Вот только лицо вас выдало.
Он был странным человеком, этот кудрявый Гофман. Владимиров присматривался к нему и терялся в догадках. Представить себе, что мальчик, много лет назад ночью стоявший на морозе, чтобы купить желанную книжку, сохранил в себе эти романтические черты и, ставши деловым и предприимчивым человеком, продолжает вести себя так, словно завтра он готов снова стоять на морозе за этой же книжкой, — даже и представить себе такое было невозможно.
Корысти вести себя так, как он вел, у Гофмана не было, а занят он был свыше меры. Ироническое сравнение себя с Мефистофелем, а Владимирова с Фаустом, которое подсказал ему сам Гофман, тоже приходило в голову Владимирову, но в этом была уж какая-то мистика, а мистики он не любил. Оставалось одно объяснение, в справедливости которого Владимиров был уверен. Он был уверен в том, что нельзя ничего понять до конца ни в одном человеке и поэтому нельзя судить ни одного человека. Только так доберешься до сути.
И Гофман, весьма деловой, предприимчивый, был лучшим тому подтверждением.
День начинался с ожидания. А вдруг позвонит? Вдруг позволит приехать? Он знал, что предал Варвару. Поэтому сон про Москву повторялся. И спать было страшно ложиться, да, страшно. Старухи- армянки беспокоились, чтобы он не почувствовал себя брошенным, и старались как можно лучше кормить его. Но им не терпелось и поговорить. Он отговаривался, что снова вернулся к работе, и они стали ходить мимо его двери на цыпочках, а еду приносили в строго определенное время: минута в минуту. А он не работал. Он сидел на балконе, курил, рассматривал старые фотографии: себя самого, Арины, Варвары, московских друзей, растравливал себя воспоминаниями, словно бы совесть диктовала ему, что это так нужно, но совесть — сама по себе, а он сам по себе. Вся прежняя жизнь его вдруг завершилась. А лгать себе он не хотел и не мог.
Даже если они никогда не увидятся больше, что-то такое она сделала с ним, отчего он вдруг стал почти счастливым. Он уже не думал о том, как его встретят в Москве и чем закончится сумасшедшая затея Гофмана, — ему было радостно, что откуда-то появился этот Гофман, влюбленный в его сочинения, и разыскал его, и позвонил, и теперь издает его книги, и оплачивает эту поездку, и будет там пир на весь мир в каких-то петровских палатах. Да, пусть и в палатах, не все ли равно?
Всего лишь один раз за весь этот месяц он поехал на кладбище. Варварина могила была тихой, нарядной, вся в желтых и синих цветах. Владимиров сел на корточки, погладил цветы, погладил комочки земли на могиле.
— Ну, спи, моя Варенька, спи, дорогая. Я съезжу в Москву и вернусь. Не скучай.
И снова вдруг как пропороли насквозь. Опять она здесь, опять смотрит.
Москва была вроде бы тою же самой, которую он оставил шесть лет назад, только беспокойнее и веселее тем нездоровым, истерическим весельем, которое всегда сопровождает жизнь, освобожденную от прежних привычек. Везде были палатки, навесы, лотки, и люди, торгующие в них, — чаще всего молодые, с тревожными глазами, — напомнили Владимирову о диких австралийских лошадях брамби, которых отпустили на свободу во время золотой лихорадки, и они вот уже сколько лет сами обеспечивают себе пропитание.
Гофман прислал в аэропорт машину с шофером. Владимиров просил Катю не встречать его, объяснив это тем, что в суете, многолюдстве и нервотрепке их встреча скомкается. Еще два месяца назад, когда он думал, что скоро увидит Катю, он чувствовал какое-то почти отчаянное счастье и больше всего боялся, что этого не случится. Сейчас даже Катя отошла на задний план. Она ждет увидеть одного человека — раздавленного горем и опустившегося, а он стал подтянутым, помолодевшим и думает только о женщине. Почти незнакомой и страшной от этого.
Номер, который снял для него Гофман в гостинице «Рэдиссон Славянская», был слишком хорош, слишком дорого стоил. Он не знал, как вести себя в этом случае: сказать, что ему неприятно, неловко, наверное, было нельзя. Лучше просто смолчать.
Не успел он зайти в комнату, раздался звонок.
— Папа, я внизу, — сказала Катя своим похожим на Аринин голосом.
С тех пор как умерла Варвара, они часто разговаривали по телефону — почти каждую неделю, — но сейчас, когда она сказала, что пришла и стоит внизу, Владимиров сдавленно всхлипнул.
Катя ждала ребенка, и первое, что он увидел, был ее огромный живот, на котором лежал букет с цветами. Она держала руки на животе, в руках ее были осенние астры, и эти осенние астры напомнили Владимирову, как каждое первое сентября до седьмого класса он провожал ее в школу и она всегда была с букетом астр, срезанных с дачной клумбы и завернутых в мокрую газету.
Он осторожно обнял ее голову через этот огромный живот, прижал к себе и несколько раз судорожно поцеловал в глаза, лоб, брови и самые корни волос. Катя заплакала негромко и опять напомнила ему Арину — не лицом, а звуком своего плача и частым дыханием.
— Почему не сказала? — пробормотал он.
— Думала, родится, тогда скажу.
— А муж?
— Пока мужа нет, но есть постоянный любовник. — Она перестала плакать и точно так же, как Арина, нахмурилась. — Но, может быть, он и уйдет из семьи. Тогда мы поженимся.
— А если…
— Ну а не уйдет, так расстанемся. Не бойся, я справлюсь. Папа, я, кстати, осталась в Москве только на два дня. Сегодня и завтра. С тобою побыть. Квартиру с субботы сдаю и съезжаю.
— Куда?
— Почему тебя не удивляет, что я не предложила тебе остановиться дома? — не отвечая на его вопрос, спросила она.
— Я думал, — пробормотал Владимиров, мучаясь тем, что они так странно разговаривают сейчас, — что ты не предложила потому, что… Ну, слишком много всего… И мне было бы тяжело, и тебе…
— О, нет! Нет, совсем не поэтому! Он, этот мой человек, живет то со мной, то в семье… То здесь, а то там…
— Зачем же тогда ты квартиру сдала?
