лишающий его необходимости придумывать на этой части небосклона каждую звезду. Сейчас он смотрел на Темные воды – место их последних сражений. Не просто смотрел – дорисовывал детали.
Черная вода, тонким слоем покрывающая черный камень, смотрелась отсюда достаточно аскетично. Даже слой воздуха над тем миром мало менял ситуацию. Воздух был слишком прозрачным, слишком незамутненным ни пылью, ни влагой. Поэтому Воды просто блестели, пряча звезды с неба, блестели, отражая свет солнца.
Черный антрацитовый блеск не прибавлял света, наоборот – скрадывал значимую его часть, делая поверхность Кирпичухи даже темнее.
Но если присмотреться, очень-очень внимательно присмотреться, то это черное зеркало позволяло увидеть те звезды, которые никак иначе нельзя было увидеть из этой точки этой планеты. Отражения. Свет крупных звезд, наиболее ярких, пробивался через подушку воздуха, отражался от зеркала абсолютно черной воды и возвращался обратно, чтобы показать их любопытному наблюдателю на вершине метеоритной горы.
Можно было слегка расфокусировать взгляд, прищуриться, забыть об очертаниях черной планеты, достаточно четко вырисовывающихся на фоне звездного неба, и представить – что и нет никакой планеты, есть лишь только поле звезд, без края, без завес.
Планеты двигались, и в разное время Лекс мог видеть в зеркале Темных вод разные созвездия. Он даже знал, что если прийти сюда в определенное время, то может увидеть то место, ту галактику, в центре которой есть одна планетка, на которой, как ни странно, он тоже бывал. Отсюда вся эта галактика выглядела всего лишь как еще одна звезда, причем даже не самая крупная.
Он, наконец, начал понимать.
Медленно, даже наслаждаясь неторопливым проникновением этой мысли в свое сознание, он осознавал истину.
Нет никакой нирваны. Никогда и не было. Нирвана – это то, что создает настоящий просветленный, сам, для себя, ломая все преграды, как вокруг, так и внутри своего собственного разума.
Каждая новая победа, каждый новый поглощенный мир доказывал ему это. Его, и только его вселенная сияла истинным светом. Только в ней было умиротворение, которое он искал; чистота, которой он следовал; и ясность, к которой он стремился прийти.
Все оказалось просто, так просто, каким и должно быть откровение. Он творец, бог, создатель, сущее всего существующего. Он и есть нирвана. Оставалось только в этом убедиться.
И позволить прийти в его нирвану всем, кто оступился в поисках. Ему было не жалко им помочь, тем более, что эта помощь делала его сильнее. Укрепляла его убеждения, растила его веру, позволяла его нирване сиять все дальше, проникать в самые глубокие уголки чужих миров, и его собственного сознания. Он очищался с каждой победой.
Поэтому поглощение новых миров приносило сейчас ему истинное удовольствие, незамутненное ни единой ноткой сомнений.
Еще немного – он знал это, знал из разговоров тех, кого принял к себе, еще немного – и он сможет окончательно отделиться от своего тела. Стать независимым от праха, что оставил в пещере в горах, от того, что дальше произойдет в реальности, которая его породила.
Порой, в минуты сомнений и трудных боев, до него до сих пор доносились удары капель о камень, и это единственное, что могло сейчас вывести его из себя. Иногда он просто разрывал сиянием новую жертву на части, на мелкие кусочки, только за то, что она посмела сопротивляться. Помешала плавному течению его сознания. Вернула к жизни стук этих капель.
И даже не жалел об этом впоследствии. Одно из достоинств достигшего нирваны в том, что он не знает сожалений.
Осталось совсем немного. Теперь он знал о тысячах заблудших душ вокруг него. Теперь он знал так много, что готов был затопить сиянием все, абсолютно все. Остаться единственным в созданном им идеальном свете. Ведь он был единственный, достойный остаться.
Глава 2
Он рисовал иероглифы, на этот раз на тончайшей рисовой бумаге, что выдал ему мастер. Рисовал, потом отдавал Каллиграфу, который делал из них флажки-вымпелы. Каждому иероглифу они вместе находили место рядом с одной из ив, вешали вымпел на заранее приготовленный столбик, и оставляли так – словно охранный амулет.
Таких спящих воинов, заклинаний силы и власти, всех фантастических животных, что позволяли создать иероглифы, набралось уже немало. Аллея ив тянулась, как и было обещано изначально, до самого горизонта, последние деревья просто терялись, росли так далеко, что даже воздух оказывался недостаточно прозрачен, чтобы их можно было увидеть от дома Каллиграфа.
Аллея из ив закрепляла реальность мира Каллиграфа, а скрытая под склоняющимися к песку ветвями армия дремала, обеспечивая ему дополнительную поддержку на случай следующего нападения.
Но Каллиграф отказался, перестал считать Лекса учеником. После его победы над Душителем, мальчик действительно даже обгонял по голой абсолютной силе мастера. Но не думал, что хотя бы приблизился к нему по умениям.
Каллиграф признал в нем равного, «выгнал» его из учеников. Хорошо хоть, не отказался показывать ему новые иероглифы.
– Ты первый, кого я знаю, кто сумел бы отделить от себя фамильяров, – неожиданно произнес Каллиграф.
Ход его мыслей никогда не был вполне ясен для Лекса. А сейчас мальчик вообще не понял, о чем, собственно, идет речь.
Каллиграф поднял кисть, с которой никогда не расставался, как хромой со своей тростью, и ткнул ею в щипающего ветви ивы единорога. Рядом с ним, под деревом, сидели трое – Невозмутимые и Гунн. В последнее время Лекс брал их с собой даже в чужие миры, и обычно они вели себя подобающе.
Понятно было, что пожирание чужих листьев к подобающему поведению отнести было сложно, но Каллиграф сейчас говорил явно не об этом.
– Надеюсь, листья отрастают быстро, – перекликаясь с мыслями Лекса, добавил мастер. – Иначе тебе придется исправлять все за твоим фамильяром.
– За моим фамильяром? – переспросил Лекс. – Почему вы решили, Мастер, что это фамильяр? Разве они не навсегда срастаются после проникновения.
– Навсегда, – кивнул Каллиграф. – И не могут быть оторваны от хозяина. Так повелось. Таковы правила. Но они и не оторвались от тебя. Все время рядом. Лекс помотал головой, пытаясь понять, осознать сказанное. Мастер воспринял это как недоверие и решил пояснить:
– Я тоже знаю правила. Но я вижу то, что вижу. Не могу сказать, кто эти люди были при жизни. Но я вижу их эмоции. И они – точно не созданы. Они пришли вместе с тобой, создавая этих существ, рисуя на песке, ты не смог вложить в них свою собственную душу, хотя, похоже, пытался. Но ты вложил в них две эмоции, которые тебе были отданы душами других людей.
– Две?
– Две, – кивнул Каллиграф. – Гунн – это ярость. И те двое молчаливых воинов – это тоже ярость, ее составляющая. Ты же видишь, что их почти невозможно оттащить друг от друга. Ты разделил эту ярость на части, и сделал, неосознанно, этого фамильяра даже сильнее.
– А единорог? – спросил Лекс.
– Единорог – это любовь, конечно. – Тоном, словно говорит очевидные истины, ответил Каллиграф. – Чистая, незамутненная, вечная как и он сам. Это просто не может быть ничего другого.
– Вы не видели, мастер, как он растерзал последнего врага. Каллиграф пожал плечами:
– Любовь, она иногда принимает очень странные формы. И бывает жестока.
