поставленными в предродовой палате по нынешней моде, страстную свечу и лампаду. Лампады не было, а чем страстная свеча отличается от обыкновенной, Маргарита Андреевна тоже понятия не имела. И притащила какую-то толстую ароматизированную свечищу, конфискованную у одной из девиц второго этажа. После этого Катя утихомирилась и стала читать молитвы. «Во имя Отца», «Отче наш», «Верую» и «Да воскреснет Бог». Перед тем как начать, она попросила её не тревожить, потому что каждую из этих молитв она должна прочесть по девять раз.
– А если тебе плохо станет? – возмутилась Марго.
– Не станет! – твёрдо ответила Катя и пошла в предродовую, где на пластмассовой полочке под крохотными ширпотребными иконками источала псевдо-хвойный аромат зелёная икеевская свеча- мутант.
В родзале, кроме Кати, никого не было, вторая акушерка и санитарка были заняты своими делами, и подруги, дав указание, если что, срочно звать, вышли на ступеньки приёма перекурить.
– Ну как твой Большой театр?
– Отлично мой Большой театр. Замечательно. Сто лет не была, – Мальцева замолчала.
– И всё?! – возмутилась Марго.
– Ну, он очень красивый, Большой театр. Не знаю, кому там и что не нравится после реконструкции, но мне как не слишком большому специалисту в этих вопросах – очень всё понравилось. И даже то, что тенор слегка фальшивил. Значит, хоть в Большом ещё поют вживую.
– Да на хер мне твой театр?!
– Ты же сама спрашиваешь: «И всё?!» – опешила Татьяна Георгиевна.
– Ну, мать, ты совсем отупела. Спрашивая про театр, я имела в виду, как там Волков. Который Спиридон Мандалаевич. И в подробностях, в подробностях!
– А-а-а… Прости. Решила, что тебя именно театр интересует. В подробностях, – прыснула Мальцева. – Да ничего особенного, всё прекрасно с Волковым. Вежливый, воспитанный. Не жадный. После театра повёл меня в ресторан. После ресторана – к себе домой. Чем при таком развитии событий взрослые люди противоположного пола обычно занимаются – тебе и так, надеюсь, понятно.
– Сейчас не всегда противоположного! – хмыкнула Марго. – Ну а как именно, как именно вы этим занимались? В какой ресторан повёл? Что вы там ели? Что было за платье? И как это – вы попёрлись к нему домой, если великовозрастный сынишка с ним живёт? Даже если у него хата с футбольное поле, то… Ну там, крики болельщиков, всё такое? Давай, рассказывай!
– Маргарита Андреевна, ну что ты, право слово, как ребёнок!
– Не как ребёнок, а как раз наоборот – как взрослая, стареющая уже тётка, у которой в жизни ничего не происходит! Что у меня? Работа, Светка, собака. Всё. А у тебя, вон, интересная жизнь! В театр, в ресторан, к небедному мужику домой… – мечтательно закатила глаза Марго.
– Я бы даже сказала – к богатому. Так что совершенно непонятно, зачем ему такая поношенная кошёлка, как я. Но всё равно, Маргоша, рассказывать особенно нечего. Я раз в сто лет в тот театр выбралась. Не пригласи меня Волков – ещё бы сто лет не попала. Так что интересного у меня в жизни мало. У тебя Светка есть. И собака. А у меня только работа.
– Ой, сейчас расплачусь над твоей бесцветной судьбинушкой! – съехидничала подруга. – Мне бы скинуть куда ту Светку и старого барбоса в придачу! Два вечных креста! – сказала Маргарита Андреевна, безумно обожавшая свою великовозрастную дочь-эгоистку и своего верного пса. – Кстати, после визита к тебе Светка стала поспокойнее. Что ты ей такого наговорила?[37]
– Да ничего особенного. Маргоша, ну отстань с расспросами, а? И не называй мою жизнь слишком уж яркой. А то я как поверю, что правда вся блещу и сверкаю, греха со мной не оберётесь! На самом-то деле один раз спьяну с интерном переспала да разок с Волковым в театр сходила. Всё, бля, не жизнь, а сундук магараджи, раскрытый в полдень на ярком солнце. И вообще – у нас попадья в родах, а тебе половых подробностей подавай!
Подруги рассмеялись.
– Единственное, что действительно интересно, так это то, что у сынишки Волкова недюжинный талант. Он это платьишко, что для меня без единой примерки буквально на глаз сшил, – оно реально идеально сидит. Это при том, что ты в курсе, какая я в одежде капризная и как я тряпки люблю. Мне угодить трудно.
– Да уж, знаем. Каждый сублимирует, как может.
– Так вот, в той ресторации, где мы с Волковым нежно ворковали, к нам присоединилась парочка его приятелей. При одном из приятелей была девица из таких, для которых тряпки не сублимация, а жизнь. Так вот эта девица, спокойно кинувшая на пол сумку стоимостью в годовую зарплату Панина, так и впилась в меня, где это я такое платье достала! Она, мол, из Монако погнала на Пятую авеню в Нью-Йорк, потому что ей сказали, что в тамошнем магазине её размер ещё остался – не достала! Потому что частный борт, видишь ли, через океан долго летит. Девица, могущая полететь из Европы в Америку только потому, что ей платья захотелось, не смогла отличить подделку, выполненную руками младшего Волкова, от оригинала! Это, знаешь ли… И – да! – он снял ему квартиру. И дал некоторые подъёмные. А уже вчера, после эпизода зависти от «Сумки Биркин», он и вовсе стал гордиться как ненормальный. И даже спросил у меня совета, чем ещё он может помочь сынишке…
– О! Он уже с тобой ребёнка обсуждает! Тань, это серьёзно!
– Ага! Маленького такого почти четвертьвекового ребёночка, – засмеялась Мальцева. – Куда уж серьёзнее.
– И что ты ему посоветовала?
– Посоветовала не просить у меня советов. И поинтересоваться у парня, не сошьёт ли он мне ещё парочку тряпок. Пока запал ещё есть меня благодарить. Он ему тут же позвонил. Тот с радостью орал в трубку, что для меня он сошьёт всё, что угодно, совершенно бесплатно, потому что я ему жизнь спасла!
– А ты чего?
– В воскресенье вечером изучала сайты самых дорогущих модельеров.
– Тань, ты снова тупишь. Я тебя спрашиваю: чего с Волковым? И куда теперь впишется Панин… или выпишется? И что с интерном?
– Да ничего, Марго. Отстань. Они что, матрёшки, чтобы их друг в друга «вписывать»? Пошли уже к попадье твоей. Третьи роды. И холодно, между прочим. Март, ёлки-палки. Где-то на Средиземном море уже мимоза цветёт и радостные феи в брендовых тряпках стучат каблучками по старинным мостовым. А мы с тобой…
– А мы с тобой повивальные бабки. Зато родину, сука, любим! Пошли!
Через час попадья Катя потребовала, чтобы её называли Екатериной Андреевной. Не вопрос. Стала метаться по коридору родильного зала и твердить: «Прости меня, белый свет! Прости меня, матушка сыра земля! Я по тебе ходила, много грехов творила: одну душу прости, а другую на свет пусти!» Тоже ладно, нехай бубнит.
– Екатерина Андреевна, вы же жена священнослужителя. Неужели вы полагаетесь на все эти суеверия? – спросила её Маргарита. Но роженица ей не ответила. А только ещё сильнее прижала сложенные руки к груди.
– Екатерина Андреевна! Катя, у вас что-то болит?
– Душа болит!
Спустя пару минут она потребовала от врача и среднего персонала, чтобы они отыскали ей счастливое место в сенях, в сарае или в гумне, распахнули все двери, отперли в сундуках замки, сдвинули с места столы и лавки, положили на землю пустой мешок. И немедленно отворили в церкви царские врата!
После чего шлёпнулась на пол.
– Преднизолон срочно! – схватившись за телефон, распорядилась в родзал Мальцева: – Святогорского в родзал первого этажа, немедленно! И бригаду – разворачиваться! Эмболия околоплодными водами! – тут же в трубку проговорила она.
– Да ты чё?! – испуганно ахнула Марго.
– Сердце это у неё болит, а не душа. Мечется – двигательное возбуждение. Я тоже, дубина стоеросовая! Беленькая, аж синенькая – бледность и цианоз. «Душа болит» – ну ясен хрен, боли за грудиной. Вот надо
