Новгородцев ощущал, как жизнь становится сложнее и сложнее. Что-то начало его пугать. Странные вещи приключались в мире, окружающем Бориса. Но не только в этом было дело. Собственные действия все больше удивляли, заставляли сомневаться, путали зачатки мировоззрения, так долго и любовно создаваемого. Сначала вся эта история с подделкой. Теперь странное послание по электронной почте.
Борис был уверен: Анна не может быть автором письма. Во-первых, потому что столь безграмотного человека не приняли бы в университет. А во-вторых, возлюбленная Бори была замечательной, прекрасной, совершенной девушкой и не могла исповедовать либеральные идеи. Новгородцев простил бы ей что угодно, он смирился бы с безграмотностью, хромой походкой, даже неумением готовить. Но те вещи, что он с ужасом прочел письме от Анны были просто невозможными, немыслимыми; Боря даже не раздумывал о том, сумел бы он стерпеть, простить, принять невесту с такой ужасной галиматьей в голове. Вопрос был просто глупым! Образ Анны и нелепые суждения из письма не совмещались даже при желании.
Ничего нелепее, хуже, более бредового, противного и страшно раздражавшего, чем релятивистские банальности, для Бориса не существовало. Много раз он признавался и себе, и окружающим: «Не понимаю, кто из них прав»; «Не знаю, за кого мне выступить»; «Хотел бы верить в бога… но не могу». Ему нравились то левые, то правые, то красные, то белые, то монархисты, то террористы, то пустынники, то хиппи — ведь несмотря на все их различия между ними было одно общее: они ушли от мира, бросили мещанство. Борис предпочитал все, что угодно, кроме середины. Он не знал, как надо, но знал точно, как не следует. Он был за все подряд, любые крайности, любые завихрения, уклоны, необычности — но только не текущая система. Не либерализм, не демократия, не Запад, не бессмысленные формулы по типу «он имеет право», «это твое мнение» и «каждый прав по-своему»!
Твердое убеждение Бориса Новгородцева состояло в том, что истина обязательно существует и что истина эта существует для всех. В этом он не сомневался. Иногда, когда он говорил об этом вслух, оппоненты, полагая, будто Новгородцев уже знает эту истину, кидали ему обвинение в том, что у него «тоталитарное сознание», «средневековое мировоззрение» или еще что-то подобное в этом духе. Того, как устроен мир на самом деле, юноша пока еще не выяснил. Но он к этому стремился. Борис искал чего-то настоящего, не просто глупых лозунгов и штампов, а того, во что хотелось верить, для чего хотелось жить. Либерально-мещанская жизнь казалась ему болотом без берегов и течения: Борис искал идею, которая, как веревка, вытащила бы его из бесформенной жижи, поставила бы на твердую землю. Он хотел бы быть «холоден или горяч»: что угодно, только не средней температуры.
— А никак нельзя без стада? — как-то раз спросила мать, ехидно намекая на очередную неформальную тусовку, к которой примкнул Новгородцев. — Вам, подросткам, обязательно к толпе надо прибиться! Разве вот нельзя без всего этого? Чтоб просто быть собой, без всяких «-измов»?
Но Борис довольно рано понял: те, кто «просто являются собой», — самое крупное, бессмысленное стадо. Бо?льшую часть французского революционного Конвента составляли совсем не жирондисты и не монтаньяры, а «Болото». Борис не хотел становиться болотом. Ему была противна такая позиция. Ведь если крайность — это признание какой-то части истины, пускай небольшой, пускай ограниченной, то прозябание в середине, которую трусливые и пустые люди любят именовать «золотой», это непризнание истины вообще. Если противопоставление и размежевание — это методы созидания («И отделил Бог свет от тьмы», «И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью»), то примирение и стирание противоречий — путь к хаосу, энтропии и смерти.
Идейных либералов, либералов-борцов Новгородцев мог терпеть и даже немного уважать. А вот болтуны в интернете, офисные сидельцы, нахватавшиеся словечек «толерантность», «политкорректность» и «относительность» и не удосуживавшиеся включать мозги ни на одном из этапов политической дискуссии, просто выводили его из себя. Они гордо сообщали на форумах о том, что на вопросы сына «А есть ли Бог?» или «В чем смысл жизни?» они отвечают, что кто-то думает так, кто-то эдак, и при этом все по-своему правы и по-своему ошибаются. Они не понимали того, что своим уходом от настоящего ответа, отказом предоставить ориентир, своим мнимым «либерализмом» бросают ребенка в пучину хаоса, из которого — кто знает? — выберется ли он когда-нибудь, и если да, то не от сектантов ли, не от фашистов ли, не от ваххабитов ли протянется рука помощи? Да, пару лет назад Боря проводил довольно много времени в баталиях на интернет-площадках. Он помнил, какие нелепые выражения там в ходу.
И вот теперь Анна писала то, что обычно провозглашают особи из блогов, из форумов, из самой многочисленной и самой бестолковой толпы.
Боря догадался: Анна его разыгрывает. Она хочет его проверить. Может быть, даже отвратить от себя. Даже если так, Новгородцев не желал сдаваться. Он быстро написал послание в том же духе, чтобы показать, что он понял ее шутку.
Сутки после этого он раздумывал, правильно ли он сделал. Эти сутки минули за выпивкой, общением и странными открытиями.
Бориса пригласили в общежитие отметить день рождения одного из сокурсников. Там было тесновато, холодновато и очень плохо пахло сероводородом, потому что по соседству жили два корейца, которые обожали тухлую капусту. Однако Новгородцев и его товарищи попили хорошо, а так как их стипендии еще и на закуску не хватало, скоро раскраснелись, подобрели и пустились философствовать о судьбах Родины, никчемности правительства и всех тех материях, беседы о которых делают подпившего субъекта частью мировой интеллектуальной элиты. Не то, чтобы друзья Бориса уж очень часто говорили о политике. Но в этот раз — в компании собрались одни историки — это получилось само собой.
Виновник торжества достал газету, где на первой полосе редактор поместил открытое письмо Александра Филиппенко. Впервые в жизни Александр Петрович писал нечто, походящее на правду. «Открыто заявляю, что архив я не поджигал, и что письмо от Прошки к Софье не сгорело, а находится в моих руках. Исследовав его, я убедился в том, что это стопроцентная фальшивка!» — говорилось в обращении.
— Хотел бы я узнать, — воскликнул именинник, — какие он использовал методы исследования! Да этот тип, по-моему, не знает и простейших способов датировки!
— Утверждение не точно! Он их знает, но не верит в них! — подняв кверху перст, сказал лежавший на кровати сокурсник.
— Парни, все же ясно! — крикнул третий приятель. — Филиппенко утверждает, что письмо не настоящее. Значит, это подлинник!
— Я в этом не уверен! — возразил лежавший.
— А я уверен! Либо он письмо уничтожил — что, наверное, было сделано неспроста, либо на самом деле выкрал из архива! Если так, то почему Филиппенко скрывает документ, не позволяет сделать настоящую экспертизу?
— Да-а… Похоже, что источник подлинный.
— Но откуда Филиппенко известно, что письмо не подделка?
— Как откуда? Он работает на английскую разведку!
— Я в этом сомневался, но поскольку Филиппенко говорит, что документ не настоящий…
— Вот именно!
Борис не хотел вступать в полемику. Господи, зачем он выбрал этот архив, ведь можно было пройти практику в другом месте, в другом учреждении! Почему он забыл тогда в хранилище этот злополучный подарок Марины?! Разве нельзя было иначе защитить Анну? Подделка архивного документа — святотатство для профессионального историка! От выпитого вина Борису хотелось спать, язык почти не двигался, глаза слипались. Новгородцев прилег на диван и закрыл глаза.
— Я всегда это подозревал! — слышал он реплики друзей. — Петровские реформы — злодейство.
— Ой, не надо! Начинается…
— Петр заложил основы атеизма. Очень умно — убить Россию, предварительно убив святую церковь. Если б он не сделал из нее бюрократический институт!..
— То что бы тогда было?
— Церковь стала бы идейным вдохновителем народного движения семнадцатого года, а не частью ненавистного аппарата царской власти!
Боря повернулся на другой бок. Мир вокруг приятно потемнел и склеился. Потом прошла секунда или час, и Новгородцев снова услыхал:
