После писем из администрации Президента, рекомендовавших считать письмо от Прошки к Софье подлинным документом, а особенно с тех пор, как началась борьба со всем романовским, те преподаватели, которые не видели реальных оснований полагать Петра ненастоящим, попытались воспротивиться. Увидев бесполезность своих действий, они стали увольняться. Тех, кто сам не мог понять, что глупо возмущаться против новой веры русского народа, попросило убираться руководство. Между тем места доцентов стали занимать довольно странные товарищи, которым всюду виделись масоны и которые хотели от студентов курсовых работ с названиями вроде «Рюрик и его реинкарнации», «Славяне и Пунические войны», «Царь Федор Иоаннович как прообраз фараона Тутанхамона», «Технические особенности проклятия Жаком де Моле французских королей» и тому подобное. Курсы переделывали, отменяли и вводили на ходу; бывало, что по одному предмету за семестр сменялось три-четыре преподавателя. И новые герои сообщали с кафедр учащимся, что найдены вернейшие свидетельства: не только Петр, но и Алексей Михайлович Тишайший был подослан тамплиерами. Ведь уже при нем пошло движение в сторону Европы!
Одним словом, Боря разучился удивляться. Зайдя в книжный магазин в поисках пособия по бонистике — одной их тех немногих дисциплин, что не были затронуты «реформами», — он увидел множество трудов каких-то непонятных персонажей, утверждавших, что Хеопс и Шведский Карл Двенадцатый — одна и та же личность, что Великую китайскую стену построили тамплиеры, что масоны организовали не только французскую и русскую революции, но также неолитическую и сексуальную. Книжек Филиппенко в продаже не было, поскольку лжеисторик числился врагом. Зато были в изобилии сочинения всяческих ему подобных личностей. Борис из любопытства проглядел несколько томиков. Порой в них утверждалось то же или почти то же, что провозглашал Александр Филиппенко. Видимо, система еще не разобралась, какая же история ей угодна, и на трупе прежней, подлинной науки прорастало все подряд. Легенда лжеистории, Филиппенко разделил судьбу великих революционеров и мыслителей, на чьих идеях строились режимы, их же и убившие. «Тем самым он по крайней мере доказал, что революции, такие, как французская и русская, не выдумка», — подумал Новгородцев и невольно улыбнулся.
По снегу, уже плотному, густому и не скоро обещавшему сойти, Борис отправился домой. К семи часам стемнело, и дорогу студенту освещали фонари, неоновые вывески, реклама, вечные китайские гирлянды на деревьях возле заведений, на ларьках и в окнах ресторанов. Буднично и мерно приближался Новый год. В продажу уже выставили шарики, искусственные елки, всякую другую мишуру. Борису пришло в голову, что это — первый Новый год на его памяти, когда по телевизору нет этой надоедливой рекламы «кока-колы» с иностранным Дед-Морозом («Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит…»). Да, в новом положении вещей имелись свои плюсы.
Поначалу, когда Боря недопонял, что к чему, ему как будто нравились события, внезапно охватившие страну. Казалось — вот он, тот традиционный идеал, о котором Борис мечтал. Забавно было, как хозяин заведения возле университета, прежде называвшегося «Мак-чего-то там», переименовывает ресторанчик в «Ъ-Мак» (стало быть, «Ермак») — куда тебе! Такое ухищрение, по мысли владельца, видимо, должно было помочь ему продолжать торговать «Биг-Маками» и «Мак-Чикенами» в националистической России. Не сработало. Харчевню разгромили борцы за чистоту славянских принципов. Сейчас одну из вывесок меняли прямо у Бориса на глазах. Похоже, магазин с дорогими шмотками «Эмпорио Армани» обязали написать название кириллицей. Родные буквы как-то разгламуривали Мекку модниц, делали ее простой и человеческой. Из модной лавки вышла дама в валенках. Это был, похоже, тренд сезона. То есть слово «тренд» теперь, конечно, не употребляется. Сегодня говорят о «направлении». Это тоже отбирает шик у модной индустрии.
Боря слышал, что дела у корпораций, торговавших «сладкой жизнью», идут на спад, и более всего — от переименований, русских переводов. Ну, журнал «Базар Арфистки» еще более-менее берут. А вот «Мария-Клара» в полном запустении. По данным маркетологов, все дело в злополучном названии: вторая его часть ассоциируется с Кларой Цеткин и с «Аншлагом». А журнал «Гражданка мира» вообще закрыли. Слишком много в его названии политики, притом плохой, несовременной, непатриотической. На ум сами собой приходили строки из Грибоедова:
Анну Сарафанову Борис старался вспоминать как можно реже. В университете она не появлялась: видимо, пишет дипломную работу. А что до переписки, то она совершенно прекратилась. Анна больше ничего не написала ему после его горького признания в преступлении. Новгородцев кусал локти. Разочаровалась? А может быть, не надо было ей подыгрывать в нелепом подражании интернетовским придуркам? Или что-нибудь случилось? Заболела или даже… Нет, об этом думать не хотелось. Поначалу, когда завязалась их переписка, Боря летал как на крыльях, все рождало в нем бессмысленную радость. Но теперь, похоже, начался какой-то новый этап. Болезнь перешла в другую стадию. Любая мысль об Анне доставляла огорчение, он мгновенно вспоминал о неудаче либо думал, что с его объектом поклонения случилось что-то страшное. Новгородцев начал гнать из головы любые мысли об Анне.
Свое отношение к происходящему в стране, Боря не мог сформулировать однозначно. Было, конечно, что-то приятное в том, как теперь выглядела его родина. По улицам скользили русские машины, только изредка японские: они внезапно вошли в моду, может быть, из-за того, что западные так же неожиданно исчезли из продажи одновременно с закрытием соответствующих им мастерских и магазинов запчастей. Даже на заборах наконец-то перестали малевать ругательства на чуждых языках: теперь все только на родном. Большие хлопья снега, падавшие под ноги, приятный морозец, одетые в шубы прохожие и выставленная на центральной площади елка в восемь метров — все это наполняло ощущением того, что вокруг — свое, что кто-то наконец-то позаботился о том, чтобы Новгородцев чувствовал себя на своем месте. Да, забота, а еще, возможно, безопасность — главные слова, которыми он мог бы обозначить ощущения от прогулки по родному городу. «Рим в снегу» — такое выражение Новгородцев позаимствовал как-то у одного писателя для обозначения своей патриотической мечты. Но Боря тут же поправил себя: его родной город не Рим.
Там, в Риме, не могут царить лжеисторики. Рим не был построен на неправде. Иногда Борис ловил себя на мысли, что, быть может, то письмо от Прошки к Софье было настоящим, и все правы. Но в следующую секунду вспоминал, что письмо написано им самим. Порою возникала мысль: надо признаться, чтобы прекратили издеваться над историей. Но кому? Ему никто не поверит. Механизм уже запущен. В Петропавловском соборе вскрыли могилы императоров — ради экспертизы ДНК. Борис не знал, действительно ли можно с помощью генетики узнать национальность. Женщины на ток-шоу у Малахова, обычно поносившие героев, по сценарию назначенных быть скверными, заявляли, что чуют злую руку Запада. Иногда Борису казалось, что он попал в начало девяностых: слово «русский» там и сям, кичливый твердый знак на конце слова, массовая мода на религию. Сначала общество азартно воевало со всем тем, что исходило от Германии и Англии. Теперь переключились и на Францию. «Но Анна Ярославна? — думал Боря. — Киевская Русь не враждовала с галлами!» Вот только кого это интересовало…
Чем больше Боря наблюдал происходящее, тем больше становился традиционалистом. То, что происходило вокруг, было более буржуазно, чем открытое и честное увлечение Европой. По крайней мере, Новгородцеву так казалось.
Домой Борис пошел пешком: тут вроде близко. Чтобы было не так скучно по дороге, подошел к ларьку за шоколадкой. Колебался между «Щедростью» с кокосовой начинкой и «Орешками». Цена была одинаковая. Внезапно на соседней церкви зазвенели колокола. Новгородцев повернулся на волшебный звук…
И увидел Анну.
В белой куртке, кремовых сапожках, она тоже что-то изучала в витрине.
«Вот!» — сказало Боре сердце.
— Аня… — тихо прошептал он. — Аня Сарафанова!
