Анна не успела дать ответ. Подошли избиратели, не пойми откуда появилась очередь. Беседовать при них было неловко. Заставлять Андрея ждать — тем более.
— Неплохо было б как-то встретиться, чтоб толком обсудить это письмо, — сказала Анна. — Я готова выслушать ваши аргументы! Но только, сами понимаете, не сейчас. Предложите время и место!
Она удивилась и тому, что вот так, просто, пригласила аспиранта на свидание, и тому, что он тотчас же согласился.
В десять вечера, когда выборы закончились, Анютина работа, можно сказать, только начиналась. Крепкая химичка и физрук вдвоем подняли урну с сорванной печатью и под зорким глазом спящих наблюдателей свалили ее содержимое на несколько столов, сдвинутых вместе. Народная воля была мятой, кое-где изорванной, слежавшейся от собственного веса. Тем не менее Сарафановой понравилось притрагиваться к документам, от которых зависело будущее нации.
Примерно час — не так уж много времени — ушло у комиссионеров на разбор бумажной кучи. По периметру спортзала выставили стулья из математического класса. Каждый стул предназначался для одной из партий. Надо было брать охапки бюллетеней и носиться взад-вперед, раскладывая их по нужным стульям. Наблюдателям закон не дозволял участвовать в подсчете, но они хотели, чтобы все скорее закончилось, и вызвались помочь. Никто не возражал. Бабульки и студент бродили между стульев, только дама в красной кофте продолжала изучение «Марианны»: том четвертый был дочитан, но с собой она разумно захватила пятый.
Итоги оказались предсказуемыми: лидером являлась «Партия исконных русских граждан». Кажется, комиссия обрадовалась этому. Что касается Сарафановой, то ей националистические вопли надоели, и она решила успокоить себя тем, что это результаты лишь по одному участку из, наверно, сотен тысяч.
Пока руководство комиссии оформляло протоколы — шел двенадцатый час ночи, — обессилевшая Анна вышла на крылечко как была, без шубы. Спустилась вниз, руками зачерпнула снегу и умыла им лицо. В ночном чистом воздухе витало что-то важное, прекрасное. Задумчивые звезды с темно-бархатного неба наблюдали за демократической возней маленьких человечков.
Анюта отошла от школы метров на пятнадцать и уже решила возвращаться, когда в плотной темноте возникли новые три звездочки — огни сигареток. Голоса, похоже, нетрезвые и вовсе не интеллигентные, подсказали Анне — это гопники. «Скорей, скорей обратно! — сразу же подумала студентка. — Не дай бог…»
Но гопники ее заметили.
— Анна Антоновна! Ой, здравствуйте! — сказали они весело и сразу потушили сигареты.
Сборная из «бэшек» с «вэшками». Питомцы. Ученички. Слава, еще один Слава, третий Слава, Петя, Таня, Рита.
— А чего это вы здесь делаете? И без одежды…
Анна объяснила. После пятиминутного разговора Сарафанова призналась ребятам, что замерзла окончательно, и быстро побежала на крыльцо.
Она уже взялась за ручку двери, когда сзади услыхала голос Риты. Той девчонки, с кем они однажды вместе шли домой.
— Ан-Антоновна… Постойте! А скажите…
— Что такое?
— Ан-Антоновна! Скажите, только честно! Мы тут спорили. Вам правда, что ли, нравится история? Вся эта скукотища…
— Нравится, конечно. — Анна улыбнулась. — Я ведь сама выбрала профессию.
— Клянетесь?
— Ну, клянусь. Да, что, вообще, за странные вопросы? Я сейчас заледенею…
— Ан-Антоновна! Последнее! — и Рита зашептала: — Как у вас с парнем? Как его… с Андреем?
— Все отлично. Тоже надо клясться?
28
Александр Петрович Филиппенко любил птичьи фамилии — он и сам не знал почему. Просто всякий раз, когда приходилось брать псевдоним, он выбирал орнитологическое прозвание. В поддельных документах для работы в архиве он назвался Дроздовым. А теперь при помощи сидельцев и родни счастливо обзавелся паспортами — заграничным и российским — на замечательное имя: Сергей Михайлович Соловьев. Пришлось истратить десять пачек чаю и месяц времени. Потом нужно было найти информацию о рейсах самолетов, визах, правилах получения политического убежища и тому подобном.
Филиппенко принял решение эмигрировать во Францию: он немного знал язык и хотел походить на дворянских беглецов от большевизма. Рейсов до Парижа не было, не было и возможности оформить визу: отношения разорвали до того, как был готов новый паспорт. В Восточную Европу, а тем более в Азию лететь не хотелось. Филиппенко интересовали лишь «цивилизованные» страны. Значит, нужно лететь с пересадкой, через третье государство. К счастью для Александра Петровича, нашелся неплохой, а главное, дешевый рейс. Венгерская авиакомпания делала рейсы из Москвы в Париж с посадкой в Будапеште. Это стоило дешевле, чем в иные времена «Аэрофлотом», а поскольку перелетов было два, то первый значился венгерским и (пока что) дозволялся.
Филиппенко сделал визу в Венгрию, отрастил усы и бакенбарды, выкрасился в рыжий цвет, торжественно облобызал свою родню, пообещав вернуть ей деньги за прокорм и авиабилеты, как только устроится во Франции, и двинулся в райцентр, чтобы оттуда сесть на поезд до Москвы. С собой он взял лишь необходимое: белье, зубную щетку, рукописи, вырезки из газет, в которых говорилось, что он — непримиримый враг существующего режима и жертва политических репрессий, и письмо от Прошки к Софье.
До вокзала Александр Петрович добрался без проблем. Билет он взял в купе на верхнюю полку, чтобы реже попадаться на глаза соседям. «Историк» намеревался лечь носом к стенке и ни с кем не разговаривать, в вагоны-рестораны не ходить, спускаться только в крайних случаях. Но в купе Филиппенко оказался один. Как только проводница выдала белье, ни в чем не заподозрив рыжего «Сергея», он расслабился и счастливо поздравил себя с тем, что путь в Москву складывается на редкость удачно.
Радость его была преждевременной.
Проснувшись утром следующего дня, лже-Соловьев с большим неудовольствием обнаружил соседа. Небольшого роста мужичонка, смахивавший чем-то на Фюнеса, сидел на нижней полке и уплетал лапшу из «бомж-пакета». Химический запах лапши уже успел заполнить купе.
— Проснулись! С добрым утром! — объявил он таким довольным голосом, как будто только и дожидался возможности вступить в разговор.
Слово за слово, пришлось спускаться вниз, слушать, отвечать, терпеть расспросы. За час попутчик выложил историку свою биографию и потребовал, чтобы Александр Петрович сделал то же самое. Филиппенко не отреагировал, он вежливо кивал, стараясь намекнуть, что разговор ему не очень-то интересен. Но соседа это не обескуражило. Как видно, детектива он с собой не прихватил и вот теперь скучал, а развлечений, кроме разговоров со случайным попутчиком, в поездах нет.
Вскоре сосед стал как-то подозрительно разглядывать лицо лже-Соловьева, а потом внезапно ляпнул:
— А скажите мне, Сергей Михалыч, как ваша фамилия? Простите за нескромность.
Филиппенко ощутил, что его сердце стало биться чаще.
— Соловьев, — ответил он как мог спокойно.
— Соловьев… Так-так… Чего-то не припомню. Вы, простите за нескромность, в кожном диспансере не лежали?
— Что-о-о?
— В кожном диспансере. В девяносто, кажется, девятом. Может быть, в двухтысячном?
