мифа, связанных с Фессалией, одной из северных областей Древней Греции.}. Он воспользовался и формой античной трагедии, в которой действие совершается на одном месте и в течение суток - от рассвета до наступления ночи или следующего рассвета. Но при этом трагедии Анненского - вовсе не стилизация 'под Еврипида' или 'под античность'. Предуведомление ('Вместо предисловия') к трагедии 'Меланиппа-философ' содержит важное утверждение: 'Автор трактовал античный сюжет и в античных схемах, но, вероятно, в его пьесе отразилась душа современного человека.
Эта душа столь же несоизмерима классической древности, сколь жадно ищет тусклых лучей, завещанных нам античной красотою. Автор томится среди образчиков современных понятий о прекрасном, но он первый бежал бы не только от общества персонажей еврипидовской трагедии, но и от гостеприимного стола Архелая и его увенчанных розами собеседников с самим Еврипидом во главе' {См. настоящее издание. С. 290.}.
Если в лирике Анненского отсутствуют античные мотивы, то драматургию с лирикой роднит ее человеческое содержание. В статье 'О современном лиризме' Анненский, говоря о Вяч. Иванове, мимоходом указал, что тот 'даже будто кичится тем, что умеет уходить от своих созданий на какое хочет расстояние. (Найдите, например, попробуйте, Вяч. Иванова в 'Тантале'. Нет, и не ищите лучше, он там и не бывал никогда.)' {Анненский И. Книги отражений. С. 348.}. Это замечание характерно для Анненского: сам он стоит рядом со своими мифологическими героями и показывает их людьми с современной душой, близкими нам, придает их речам чисто разговорные оттенки, задушевную простоту, порою - приглушенность, скорее напоминающую новейшую драму. Им чужды высокие тона, восклицания. Действующие лица, собственно, столь же сдержанны, как лирическое 'я' в стихотворениях Анненского. Говорят они то задумчиво, как бы всматриваясь в окружающее, то прерывисто, внезапно переходя от одной мысли к другой, то перебивая себя, то переспрашивая. В монологах или развернутых репликах много коротких предложений, фраза же часто не замыкается в границах стиха и переходит в следующий стих. Все это предполагает речевую манеру в духе психологической пьесы начала XX века.
Критики переводов Анненского из Еврипида отмечали известную модернизацию текста. Состояла она в том, что Анненский широко вводил в свои переводы ремарку, не существовавшую в драматических произведениях античных авторов, а для нового читателя раскрывавшую зрелищную сторону спектакля и психологические состояния персонажей. Кроме того, иногда, особенно в партиях хоров, появлялась рифма, чуждая античной драме и акцентировавшая соответствующие строки. И вся речь действующих лиц была приближена к читателю XX века - она была естественней, проще, чем это предполагалось самим жанром античной трагедии.
В своих оригинальных трагедиях поэт идет еще дальше, чем в переводах. Не только в партиях хоров, но часто и в речах действующих лиц большую роль играют рифмы. И драматург не избегает разговорных, порою современно, даже по-бытовому окрашенных слов в репликах персонажей. В 'Фамире-кифарэде' сатиры употребляют такие слова, как 'дружок', 'папаша', 'спич', 'турнир', нисколько не избегают обиходных, почти просторечных слов и выражений ('вобще', 'фу-ты, ну-ты', 'вот тебе раз' и т. п.). В хоре менад рядом с обычными для культа Диониса-Вакха возгласами - 'Эвий, Эван-Эвой' - вдруг проскальзывает традиционно русское 'Ой, Лель-лели' {В русской литературной традиции XVIII-XIX вв. Лель считался богом любви у древних славян.} (так же, как один раз встречается это восклицание и в 'Лаодамии' - действие первое, явление второе). Однако в главном - в изображении внутреннего мира персонажей, их верований и чувств, привычного им круга понятий - драматург остается верен своему подлинному, не педантично- археологическому, а живому знанию античности. Герои, следуя обрядам и обычаям предков или даже нарушая их, поступают так, как это было бы возможно по их религиозным и нравственным представлениям и по характеру тех крайних трагических ситуаций, в которые они вовлечены.
Герои и героини трагедий все молоды, все они - цельные натуры. И они верны тому, что движет их жизнью. У Меланиппы - это мысль о высшей мировой правде и любовь к своим детям, у Иксиона - его гордость, его вражда к Зевсу и страсть к Гере, у Лаодамии - горе по убитому мужу, у Фамиры - одержимость музыкой. Драматургия Анненского образует целостное единство. 'Пьесы Анненского представляют вполне завершенный цикл - тетралогию о человеке', пишет О. О. Хрусталева {Хрусталева О. О. Эволюция героя в драматургии Иннокентия Анненского // Русский театр и драматургия эпохи революции 1905-1907 годов: Сборник научных трудов (Ленингр. гос. ин-т театра, музыки и кинематографии). Л., 1987. С. 71.}, констатирующая, с одной стороны, своего рода симметрию главных фигур трагедий ('наличие двух пар мужских и женских образов, последовательно сменяющих друг друга'), а с другой противопоставление героини и героя первых двух пьес, как людей исключительных (царевна-философ Меланиппа и Иксион 'сверхчеловек эллинского мира', как его назвал сам драматург {См. настоящее издание. С. 349.}), героине и герою последних двух, как личностям более обычным и от этого более трогательным (Лаодамия и Фамира). Но всех их отличает то, что они сохраняют высокое человеческое достоинство под обрушивающимися на них ударами судьбы, перед неразумием старших перед лицом неправедных богов.
Античный миф и античная поэзия наделяли властителей Олимпа не только сверхчеловеческими свойствами, но в не меньшей степени и человеческими недостатками и просто пороками (это особенно касается Зевса и его супруги Геры). Они себялюбивы, надменны и по своей прихоти играют судьбами людей. В 'Царе Иксионе', 'Лаодамии' и 'Фамире-кифарэде' провозвестником и исполнителем их воли выступает Гермес. Он не скрывает того, что боги равнодушны к несчастиям человека. На обращенный к нему вопрос предводительницы хора в 'Лаодамии'
О бог, ужель страданья наши точно
Для вас игра?
А жертвы? А мольбы?
он отвечает:
Они нужны, но вам... Свободны боги,
И этот мир, о женщина, для нас
Раскрытая страница книги, только...
Сочувствие к человеческим страданиям открыто выражает хор. В 'Меланиппе' это - группа девушек, в 'Лаодамии' - девушки, жены и вдовы, местные жительницы, дружные с героиней и постоянно общавшиеся с членами ее семьи, в 'Царе Иксионе' - ореады, горные нимфы. В 'Фамире-кифарэде' оба хора менад, увлеченных служением Вакху, безучастно и только с любопытством смотрят на 'безлюбого' героя, которого не манят ни женщины, ни вино. Более близко к сердцу его судьбу принимают сатиры, низшие среди божественных существ древнего мира: сперва они тоже дивятся его странностям, но по мере приближения трагической развязки делаются участливее. Они вносят в ход действия, сперва лирически окрашенного, потом тревожно-трагического, некоторый комический элемент, а тем самым - и контраст, придающий целому особую динамичность. Этот контраст несомненно выделяет драму Фамиры на фоне трех предшествующих трагедий, более единых по своему эмоциональному тону, и типологически сближает ее с драмой барокко, представленной за рубежом более всего в творчестве младшего современника Анненского, австрийского драматурга-неоромантика Гуго фон Гофмансталя.
Тот факт, что первые три пьесы Анненского не зажили театральной жизнью, а четвертой не суждено было длительно удержаться на сиене, все же не позволяет считать их только театром для чтения. Сам Анненский, как свидетельствуют и мемуаристы, да и он сам (в очерке 'Драма на дне' и некоторых письмах), относился к современному театру без симпатии, но именно как драматург он, не рассчитывая и не надеясь на сценическое воплощение, сделал все, чтобы читатель мог воспринять его творения и как напряженное действо, как цепь событий и переживаний, как поток нарастающих от сцены к сцене эмоций - и в то же время как богатое полнокровное зрелище. Впечатление зрелища создается средствами ремарки. Анненский показывает себя живописцем, абсолютно точно представляющим себе и цвет и овал лица персонажа, цвет глаз и волос, форму рук и те позы, которые будут принимать действующие лица, и многоцветный, насыщенный деталями пейзаж. Все эти черты очень ярко проявляются в последней из пьес, венчающей драматическое творчество Анненского. Осип Мандельштам так закончил свою рецензию на ее издание: 'Она написана поэтом, питавшим глубокое отвращение к театральной феерии, и не как советы исполнителям, а как само исполнение следует понимать чудесные ремарки, в выразительности не уступающие тексту
Пляски и хоры воспринимаются как уже воплощенные, и музыкальная иллюстрация ничего не прибавит к славе 'Фамиры-Кифареда'' {Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 250 (первоначально в газете 'День'. Спб., 1913, 8 октября. Приложение 'Литература. Искусство. Наука', вып. 1)}.
Тот наполненный красками и звуками мир, который окружает персонажей Анненского и так убедительно выписан его рукой, составляет в сущности и контраст и дисгармонию с содержанием трагедий - из этого мира прекрасной природы герои и героини обречены уйти, и если их не ждет смерть или вечная пытка, то двое из них - Меланиппа и Фамира, одна по жестокому приговору суда, другой в приступе отчаяния, но по
