– Правда. Так вот, я хотела бы знать, почему сын называет отца «дядей».
– Ну, я
– Крестный отец?
– Крестный отец. – Голос мой звучал сухо и как-то не в меру пронзительно. – Вы же понимаете, это все равно что
– И Дэвиду вы не родня.
– В общем, нет.
– В общем, нет. Понятно.
Она, словно вознамерясь выписать рецепт, извлекла из ящика стола блокнотик и начала в нем что-то строчить.
– А почему «очевидно»? – спросила она, не переставая писать.
– Простите?
– Вы только что сказали, что, говоря «отец», подразумевали – «очевидно» – крестного отца. Почему «очевидно»?
– Ну... – Меня уже томила потребность закурить. – Наверное, это не очевидно, раз вы спрашиваете. Когда не принадлежишь к семье, ничто не кажется очевидным, верно? Я хочу сказать, чужие жизни... загадка. Полная загадка. Вы не находите?
– Но ведь и
– А-а, ну... да. В этом смысле. Хм.
– Согласно бумаге, полученной мной из регистратуры, рана Дэвида возникла, когда он защемил пенис молнией.
Пенис, что за противное слово. Такому не место в устах высокой женщины с холодными голубыми глазами и твердыми грудками.
– Да, молнией, правильно.
– Между тем джинсы, в которые он одет...
– На пуговицах. Да, конечно. Ну, очевидно, он переоделся.
– Опять очевидно?
– Знаете, он, это... Пошел пописать, защемил конец. Я просто не знал, что делать. Ну и сбегал, принес ему другие штаны, и он...
– Вы были рядом с ним, когда он мочился?
– Нет, ну, оче...
–
– В уборную...
– Это случилось в уборной?
– Да! В уборной. А вы думали где, в булочной? В парикмахерской?
Она начертала несколько слов.
Ее молчание и терпеливость раздражали меня до крайности. Я полез в карман куртки.
– Надеюсь, вы не собираетесь закурить, мистер Леннокс? – не поднимая глаз, поинтересовалась она. – У нас тут больница.
Я вздохнул. Она заговорила опять, все еще продолжая писать:
– А почему одежда Дэвида так промокла?
– Дождик шел, доктор Фразер. Почти с самого полудня все время шел дождь. Вы не заметили?
– Заметила, мистер Леннокс. Заметила. В такую погоду мы часто имеем дело с очень серьезными несчастными случаями, мистер Леннокс. – Мне что-то разонравилось, как она то и дело повторяет это имя. – Но вернемся к вашему рассказу. Насколько я вас поняла, несчастье произошло с Дэвидом в ванной комнате, не так ли? Его желание переодеться после случившегося вполне естественно, но вот почему он переодевался под дождем...
– Я же должен был вывести машину, так? Слушайте, а к чему все эти вопросы? Такого рода вещи наверняка случаются довольно часто...
– Рада возможности сообщить вам, мистер Леннокс, что на самом деле, и это очень приятно, к нам в больницу очень редко попадают дети со следами зубов на пенисе.
– О.
– Да. И еще реже хирургу-травматологу, человеку очень занятому, приходится выслушивать россказни об уборных, мочеиспускании, молниях и переодевании, когда и дурачку понятно, что заляпанные грязью, спермой и кровью джинсы плюс истерическое состояние мальчика свидетельствуют совсем об ином.
– А, – произнес я, – ну...
– И уж совсем редким делает данный случай то обстоятельство, что ребенка привез к нам человек, в котором я мгновенно признала поэта Э. Л. Уоллиса, но который назвался просто Эдвардом Ленноксом.
– Да господи ты боже мой, если вы с самого начала знали, кто я...
– Этот самый Э. Л. Уоллис, – продолжала она, – объявляет себя отцом мальчика, а когда выясняется, что это полная ложь, просит меня поверить, что он, «очевидно», подразумевал отца крестного.
– Каковым и являюсь.
– Я думаю, мистер Уоллис, – сказала она, укладывая подбородок на сложенные ладони, – что вам следует немедленно назвать мне имена настоящих родителей мальчика, вам так не кажется?
Я оставил ее вопрос без ответа:
– Я хотел бы поговорить с Дэви.
– Если я позволю вам это, полицейские, когда я им позвоню, будут мной недовольны, я совершенно уверена.
– Полицейские? Вы что, с ума спятили? Какое, черт дери, отношение имеют ко всему этому полицейские?
– Пожалуйста, мистер Уоллис, не кричите.
– Простите, но, послушайте... – Я наклонился вперед и понизил голос: – Хорошо. Давайте говорить как взрослые, зрелые, повидавшие виды люди, идет? Признаю, история с молнией – чистой воды вранье. Но нельзя же, лишь потому, что с двумя влюбленными случилось такое несчастное проис...
– Дэвиду пятнадцать лет, мистер Уоллис. Я не сомневаюсь, что в мире богемы, в котором вы обретаетесь...
– Да-да-да. Ваши протухшие, полученные из третьих рук представления о богеме мне нисколько не интересны. Молодежь должна иметь право на эксперименты, так? Я хочу...
– У меня у самой сын одних с Дэвидом лет, мистер Уоллис!
– Ну, если на то пошло, у меня тоже, доктор Фразер.
Она с ужасом уставилась на меня:
– У вас?
– Можете мне поверить. И если бы такое случилось с ним, думаете, я стал бы устраивать скандал? Разумеется, нет. Довольно поднять шум вокруг чего бы то ни было, и оно разбухнет, утратив свои истинные пропорции. Вы знаете, что такое юность. Чувство вины, обиды, гнев, агрессивность. Нет-нет. Раздувать из всего этого историю не следует ни в коем случае. Это не богемные идеи, а простой здравый смысл. Я абсолютно запрещаю вам обращаться в полицию. Да и родителям лучше ничего об этом не говорить, таков мой совет. А теперь, если позволите, я хотел бы увидеться с мальчиком.
Доктор Фразер, позабыв о блокноте, глядела на меня круглыми глазами.
– Ну и ну! – наконец произнесла она. – Должна сказать, мистер Уоллис, вы могли бы получить первый приз за одно только дьявольское самообладание. Так это и именуется «поэтической вольностью», да?
– Слушайте, идите вы к черту! – Я был уже сыт этой тугогрудой ханжой по горло. – Вы врач, а не дурацкий социальный служащий. Разве вы не приносили клятву, запрещающую распускать сплетни о личной жизни ваших пациентов? Иисусе Христе, женщина, что творится с этой страной? Почему таким, как вы, людям с командирскими замашками непременно нужно совать носы в чужую жизнь? Заштопайте мальчишке конец, дайте ему какие-нибудь таблетки и отправьте восвояси. Какое вам, к дьяволу, дело, как он получил это увечье и от кого? Просто-напросто оставьте нас в покое, ладно?
