Гиппопотам

– Она должна узнать о поступке Саймона. О его дурном, злом поступке.

– Погоди-ка... – Я на секунду оторвал глаза от дороги, чтобы взглянуть на него. – А чего ты, собственно, ждал от Саймона? Знаешь, наткнуться на такую сцену...

– Он знал. Он прекрасно знал, что происходит. Знал и завидовал. Он хотел унизить меня, все испортить. Понимаете, он всегда завидовал мне. Он вроде того брата в притче о блудном сыне. Не может снести своей заурядности, того, что мама с папой считают меня не похожим на всех, специфическим.

– А ты, значит, такой и есть? Не похожий на всех и специфический? – До чего же мне надоело это жуткое слово.

– Вы же знаете, Тед, что это так.

– Рискуя показаться тривиальным, все-таки спрошу: разве того же нельзя сказать о любом другом человеке?

– Ну, это тоже верно. Я, в общем-то, и не считаю, что делаю что-то необычайное. Я думаю, каждый может обрести такую же силу, как у меня, если очень захочет.

– Даже я?

– Особенно вы! Вы уже обладали ею, когда были поэтом. Написали же вы «Там, где кончается река», ведь так?

– Я всегда считал, что сила моя, как поэта, есть результат изучения формы и размеров, ну и конечно, поэзии других людей, но уж никак не подключки к некоему мистическому источнику. И, – я решил, что пора прямо сказать ему об этом, – неприятно тебя разочаровывать, но стихотворение

«Там, где кончается река» отнюдь не о чистоте природы и не о том, как пагубно воздействует на нее человек.

– Именно об этом. О загрязнении.

– Оно о том, что стихи Лоуренса Ферлингетти и Грегори Корсо включили в школьную программу.

– Как это? – Он вытаращился на меня, точно на сумасшедшего.

– Стихи вдохновляются реальными вещами, реальными, дерьмовыми, конкретными вещами. Это стихотворение было просто-напросто горькой шуткой насчет того, как чистый источник поэзии мутится людьми, которых я считал никчемными, бесталанными ничтожествами. Я намеренно воспользовался усталой старой метафорой текущей к морю реки, чтобы утолить потребность сравнить этих бедных, безвредных американских поэтов с плавающим поверху дерьмом.

– Пусть так, – снова поерзав, сказал Дэви, – и все-таки я не вижу, какая тут разница. То значение, о котором я говорил, все равно присутствует в вашем стихотворении, верно? В истоке своем река чиста, а потом, на пути к морю, она с каждым городом и селением, через которые протекает, становится все более мутной и грязной, все более отвратительной. Ваше стихотворение об этом и говорит. Не думаю, что кто- нибудь из читавших его знает о тех поэтах. Само-то оно о чистоте.

– Да, но суть дела в том, что сочинение стихов начинается не с желания высказать некую мысль о Чистоте, или Любви, или Красоте – каждое слово непременно с заглавной буквы. Стихи делаются из реальных слов и реальных вещей. Ты отталкиваешься от низменного физического мира и от твоего собственного низменного физического «я». Если попутно возникает нечто значительное или прекрасное, так в этом, я полагаю, и состоит чудо и утешение, которые дарует нам искусство. Хочешь золота – изволь спуститься в шахту и выковырять его из земли, изволь пропотеть до печенок в грязной кузне, выплавляя его, – само оно сверкающими листами с неба не посыплется.[221] Хочешь поэзии – изволь вываляться в человеческой грязи, изволь неделю за неделей, пока у тебя кровь носом не пойдет, сражаться с карандашом и бумагой: стихи не вливаются тебе в голову ангелами, музами или природными духами. Нет, Дэви, не вижу, что общего имеет мой «дар», каким бы он ни был, с твоим.

Некоторое время Дэвид сосредоточенно переваривал сказанное.

– А что, если быть точным, вы можете сказать о моем?

– Не знаю, дорогой мой. Вот в чем самая-то херня. Я не знаю.

Идущая за нами машина гуднула, и я обнаружил, что еду со скоростью меньше тридцати миль в час. Мне вдруг пришло в голову, что при наличии некоего умного устройства можно было бы с легкостью определять эмоциональное состояние водителя по тому, как он меняет скорость и насколько агрессивно орудует рулем. Я начал обдумывать идею чувствительных датчиков, которые отзывались бы на рассогласованность в действиях водителя и определяли ее причину по некой электронной таблице, составленной толковым психологом. А затем данные, взятые из этой таблицы, можно было бы выводить на установленное на крыше автомобиля табло. «Внимание! Водитель этой машины только что вдрызг разругался с женой». «Этот водитель только и думает, что о своей новой любовнице». «Этот водитель вне себя от ярости, поскольку не смог нынче утром найти свои очки». «У этого водителя ровное, спокойное настроение». Я убежден, что это внесло бы значительный, как любят выражаться отставные комиссары полиции, вклад в укрепление дорожной безопасности. Единственный, наверное, недостаток моей блестящей идеи состоит в том, что опытные водители, в каком бы настроении ни пребывали, все равно управляются с машиной лучше меня.

Мы нагнали фургон, и я потряс головой, отгоняя эти бессмысленные мечтания. Вот что в вождении хуже всего: мысли твои засасывает в подобие длинных туннелей, и ты словно погружаешься в спячку. Тебе не удается прорезать, если можно так выразиться, грудью прибой мыслей, он уносит тебя, и в конце концов ты отдаешься ему на милость.

Я искоса глянул на Дэви. Мальчик сидел, обмякнув, – рот приоткрыт, глаза стеклянные – в ступоре, который так хорошо удается подросткам.

– Возможно, мне помогло бы, – сказал я, – если бы ты побольше рассказал мне о самой природе твоих способностей. По-моему, у меня есть одна недурная идея, но ты смог бы заполнить кое-какие пробелы.

– Ладно.

Ко времени, когда вдоль дороги потянулись живые изгороди и за деревьями замелькали шпили Холла, я, по моим понятиям, был уже более-менее «на уровне», как выражается Макс Клиффорд. Я узнал и о Сирени, и обо всем прочем.

Прежде чем вернуть машину в гараж, я высадил Дэви на задах дома. Ему надлежало проскользнуть наверх – незамеченным, если удастся, – а я тем временем объясню домашним, что бедный ангелочек вконец вымотан после тяжелого дня, в течение которого он приделывал пчелкам оторванные крылышки, исцелял помятые лютики, лучезарно улыбался каплям дождя, – ну, в общем, вел себя, как и подобает Дэвиду. Саймон ждал меня у гаража. Я остановил машину и выбрался из нее, не выключив двигатель.

– Уже почти семь, – заметил он с намеком на жалобу в голосе. В записке я попросил его явиться сюда, на рандеву со мной, к половине шестого.

– Не суть важно, – сказал я. – Загони-ка это ублюдочное сооружение в гараж. Для меня дни вождения миновали.

Любовь Саймона к автомобилям взяла верх над раздражением. Он уселся в «мерседес», въехал в гараж и выключил двигатель. Я стоял на дворе, поджидая его. Дождь прекратился, все вокруг сияло, роняя капли, свежее, как отмытые листья салата.

Саймон проторчал в сумраке гаража непозволительно долгое время.

– Что ты там делаешь? – крикнул я в темноту. – Колыбельную машине поешь?

Через две-три минуты он вылез из автомобиля, обошел вокруг него и закрыл двери гаража.

– Там на переднем сиденье кровь была, – сказал он. – Я ее вытер.

– А. Молодец. Ну-с, если уже семь, мне лучше пойти в мою комнату и переодеться.

Мы пошли к дому.

– Я получил вашу записку, дядя Тед. И никому ничего говорить не стал. Да я так и так бы не говорил.

– Не сказал, – пробормотал я.

– О, извините. Вечно путаюсь.

– Господи, нашел за что извиняться.

Некоторые качества Саймона, похоже, пробуждали во мне интеллектуального погромщика. Любого громилу в той или иной степени распаляет бессловесное смирение его жертв, отчего он только сильнее ярится.