— Ну что же, представляется, что 'врагов' у нас двое, Адриан. Молтаи убили верные слуги Венгерской народной республики, думаю, в этом сомневаться не приходится. Хозяева Белы не желали выпустить его изобретение из своей страны.
— И теперь они преследуют нас?
— Нет, нас преследуют враги номер два. Они-то год назад и ограбили нас в Германии.
— Но кто они?
— Ну, — сказал Трефузис, — я, вообще-то, надеялся, что об этом известно
Глава одиннадцатая
I
В коридоре Руди едва не налетел на необычайно толстого мужчину с маленькой головой и жидкими волосами. Только ценой огромных усилий Руди, прошедшему выучку на лыжных склонах Инсбрука, удалось сохранить равновесие и координацию движений, не уронить поднос с напитками, который он нес, и продолжить путь, дрожа и кляня вполголоса грубость и неуклюжесть постояльцев. Должно быть, это музыкальный критик, приехавший на Зальцбургский фестиваль; только от представителя прессы и можно ожидать подобного отсутствия какого-либо изящества.
Руди негромко постучал в дверь гостиной люкса 'Франц-Иосиф' и прислушался, ожидая ответа. В 'Австрийском дворе' он работал всего лишь неделю и не питал уверенности, что просто постучать и войти, как он делал в отеле 'Почтамт' в Фушл-ам-Зее, где осваивал свое ремесло, будет правильно. 'Австрийский двор' был во всех отношениях фешенебельнее 'Почтамта', здесь все делалось на европейский пошиб, со вкусом, стилем, изысканностью, осмотрительностью и точно отмеренным Schluck[132]австрийского Gemutlichkeit[133].
Ответа изнутри не последовало. Но ведь кто-то же заказал бутылку лимонной водки 'Абсолют' и три стакана, кто-то обращался в бюро обслуживания. Стало быть, разумно предположить, что кто-то в люксе есть? Руди стукнул еще раз, подождал.
По-прежнему ничего. Чрезвычайно странно.
Он пристроил поднос на плечо, наклонился к двери и покашлял.
Изнутри послышался голос. Английский.
— Entschuldigen Sie[134]… — сказал Руди в замочную скважину.
Он чувствовал, что хрипловатый голос его не способен пробиться сквозь толстое дерево двери. Руди немного нервничал. Вчера на кухне он испортил прекрасное, похожее на гриб-дождевик зальцбургское суфле, фирменное блюдо отеля, случайно уронив на него вилку и расплющив, а два дня назад — при этом воспоминании Руди покраснел, — два дня назад, в ресторане отеля, он пролил вишневую водку на грудь синьора Мути, знаменитого дирижера. По счастью, maestro был в одной из своих знаменитых черных водолазок, так что пятно получилось почти и не заметное, и все-таки память об этом причиняла Руди боль.
Англичане. Глухие они, что ли?
— Извините!
Руди постучал снова, прижал ухо к двери. И услышал спокойный голос.
— …непристойно и варварски прекрасный, чем-то похожий на зяблика, но куда крупнее и с легким солоноватым послевкусием…
Вот этого Руди понять уже не смог. Слово 'прекрасный' было ему определенно знакомо. Английские девушки из останавливавшихся в 'Почтамте' семейств часто говорили, что 'сегодня прекрасное утро, Руди', что гора, озеро, Schloss[135]'просто прекрасны', а иногда, если ему выпадала удача, что его волосы, глаза и ноги, его Schwanz[136]так 'прекрасны'. 'Прекрасный' — это он понимал, но что же такое 'зяблик'? А, конечно! Это такой зеленый овощ, что-то вроде Kohl[137]или Kraut [138], вот что такое зяблик. Странные вещи произносит этот господин.
— …Определенная степень Schadenfreude[139]в таких обстоятельствах, возможно, неизбежна…
'Schadenfreude'! Так он говорит по-немецки. Руди стучал в дверь, пока не ободрал костяшки.
— Entschuldigen Sie bitte, mein Herr. Hier ist der Kellner mit Ihren Getranken![140]
— …Послание, доставленное мотоциклистом. Удивительное новое явление, эти курьеры- наездники…
Больше Руди ждать не мог. Он дважды сглотнул, повернул дверную ручку и вошел.
Прекрасный номер, 'Франц-Иосиф'. На прошлой неделе его занимал герр Брендель[141], пианист, для него тут установили концертный 'Бозендорфер', который до сих пор так и не вынесли. Следовало бы оставить здесь инструмент насовсем, подумал Руди. В соединении с цветами, пачками сигарет и длинными ниспадающими занавесями на окнах он придавал гостиной вид декорации из фильма тридцатых годов. Руди с великой осторожностью поставил поднос на рояль и снова прислушался к английскому голосу.
— …Этот ездок, стоявший на пороге, протягивая папку с прищемленной зажимом бумажкой, которую следовало подписать, напомнил мне, по первости, об имеющемся у меня экземпляре 'Опытного рыболова' Исаака Уолтона[142]. Затянутом в кожу, украшенном обильным тиснением, вечной радости…
— Ваши напитки, мой господин.
— …О пакете же, который он мне доставил, я могу сказать только следующее…
Голос доносился из спальни. Руди нервно приблизился к ней.
— …Потрясло до самых основ моего одеяния. Я весь дрожал, от киля до клотика…
Руди поправил галстук-бабочку и легко пристукнул тыльной стороной ладони по полуоткрытой двери спальни.
— Господин, напитки, которые вы заказывали… И тут Руди смолк.
Дверь, в которую он постучал так несильно, отпахнулась, явив его взору сидевшего прислонясь к спинке кровати мужчину, с головы до ног залитого кровью. Лицо мужчины было обращено к письменному столу, на котором стоял маленький радиоприемник.
— …Я полагаю, существуют градации испуга, как существуют градации чего бы то ни было. Если б имелась официально признанная шкала, сравнимая, скажем, со шкалами Бофорта, Моха[143]и Рихтера, и если бы шкала эта была градуирована от единицы до десяти, я сказал бы, что набрал по сей Трефузианской Шкале Презренного Перепуга самое меньшее уверенные 9, 7, — во всяком случае, по оценкам европейских судей. Восточногерманские были бы, вероятно, не столь щедры, но и те не смогли бы дать мне меньше 9, 5 за художественное впечатление…
Руди вцепился в ручку двери и наполовину повис на ней, глядя на мертвеца с невинным изумлением и зачарованностью дитяти, впервые увидевшего ослиную случку.
Кто-то привел его в чувство, постучав в дверь гостиной.
Следом донесся высокий английский голос:
— Мартин! Вы здесь? Мартин!
Руди подскочил на месте. Колдовство, не иначе.
В гостиную вошли двое мужчин, один сребро-власый, другой — примерно тех же лет, что и Руди. Оба улыбались.
