Под черной звездой

щадившую меня с самого рождения. И вот снова теперь ниспослала мне свое новое испытание - испытание в борьбе за жизнь. Смыкались от усталости веки. Хотелось упасть, забыться, дать отдых телу. Под действием ураганного ветра я не раз оступался и падал, не раз спотыкаясь, вставал. Стоило многих усилий и напряжения, чтобы заставить себя подняться и, превозмогая усталость, идти дальше. Идти - пусть медленно, пусть даже ползком, но только постоянно находиться в движении. Ибо движение сохраняло мне жизнь. Я точно знал, что сон - мой враг, моя гибель. И я шел напропалую, шел наугад, падал, вставал, снова падал и снова вставал. И так бессчетно раз пока на выдохся, не выбился из сил... Теряя сознание и почти уже не владея собой, я грузно поднялся и, не удержавшись, рухнул навзничь... Смежились тяжелые веки: одолевал сон... Преследовали галлюцинации... Заглушая злобный вой пурги, как будто из небытия какое-то существо, расплывчатое, щетинистое, склоняясь надо мной, явственно человеческим голосом, раскатисто и грозно, вопрошало: 'Куда, зачем спешишь, юнец! Своротишь шею!' Затем, сливаясь в унисон со стоном пурги, лилейно увещевало: 'Постель чиста, мягка, приляг, усни, дай отдых плоти!' Наступило глубокое забытье, и только где-то в подсознании, бодрствовал инстинкт самосохранения, анализировал: 'Странное дело... у чудища-призрака... волчий оскал?' В какой-то миг стрелой пронзила мозг догадка. Открыл глаза, гляжу - я впрямь, о Боже! Что за наваждение? Передо мною волк!!! От неожиданности замерло сердце, остановилась в жилах кровь, под кожею забегали мурашки, хотел вскочить - сковало тело жуть. В испуге закричал сорвался только хрип. А зверь тем временем учуял, что я жив, с угрозой зарычал, оскалил пасть и в ожиданье замер, готовый для прыжка... Волк был матерый, сильный. Он кинулся ко мне на грудь и с лету норовил схватить меня за горло... То ли зверь оплошал, то ли я оказался ловчее его, проворней, не знаю. Все решило одно лишь мгновенье... Скорее машинально, чем осознанно, я вскинул навстречу руки, словно рогатину, и он, на мое счастье, угодил в нее, завис... И тут я встретился лицом к лицу с неминуемой, казалось, своею смертью... Из жерла чрева смрадной мрази дохнуло на меня затхлостью, гнилью... До боли в суставах я сжимал свои непослушные обмороженные пальцы, цепко ухватившие разъяренного зверя... Свирепый, остервенелый, он щелкал, лязгая своими клыками, рвал в клочь мою одежду, грозя мне гибелью... Завихрились, завертелись по снегу два тела, два тела единым клубком: человек и зверь, зверь и человек. В едином комке, но с разной целью: один, чтобы вырваться и снова напасть, уничтожить другого, другой - удержать, отразить напор наседавшего, защитить свою жизнь. Волк изнемог, я изнемог. Он зверь, я - Человек. Его оружие - натиск грубой силы и мощный оскал клыков. Мое оружие - злость обреченного, расчетливый ум человека. Я выждал удобный момент, изловчился - и в мертвой хватке моих зубов и рук заметался, забился в предсмертной агонии зверь - стал задыхаться. Я быстро вскочил, окрыленный победой, но, сильно ослабленный, не удержался на ногах и рухнул ничком прямо на труп зверя. В страхе отпрянул и, лихорадочно работая руками и ногами, опрометью бросился прочь... 'Скорее... скорее... подальше, подальше от этого гиблого места', - неслось в голове... Не помню, не знаю, на сколько времени мне хватило еще истощившихся сил. Помню, от сильного переутомления кружилась голова, подкашивались ноги, не слушались руки. Тупо работала мысль. Страха уже не было, было страшное желание спать... Кровоточили раны. Подташнивало, мутилось сознание. Жадно хватая пересохшими, липкими губами серебристую россыпь снега, я порывался еще вставать, идти, но это было сверх моих сил, и я полз, полз, полз... весь утопая в снежной купели. А куда я полз и зачем, осмыслить уже не мог. Во мне тогда за жизнь мою боролась только плоть. ...Очнулся я от удушливого дыма махорки. Все тело ныло нестерпимою болью. Открыл глаза - не поверил. 'Может это мерещится мне?' - мимолетно скользнул сожаленья вопрос. Нет, все это было и впрямь наяву. Я лежал на нарах в балке, а рядом со мной лежали мои друзья по несчастью тихо в бреду стонали. Возле топки, на поленьях дров сидел наш взрывник Леонтич, сухой тщедушный мужичонка, напоминавший чем-то старого рассерженного воробья, которого нечаянно потревожили чужие птенцы, попыхивал самокруткой и неугомонно ругался, поливая нас - 'желторотиков', 'безмозглых сорванцов' самыми последними словами... Потом уж я узнал, что нас хватились не сразу, а когда заметили наше исчезновение, было уже поздно, началась метель, и всем сразу стало ясно, что мы обречены на верную гибель. Для нашего спасения были приняты срочные меры. Однако двухдневные поиски не дали результатов, все их усилия найти нас были тщетны. И лишь на третьи сутки всех нас троих нашел, как ни странно, недалеко от своей будки взрывник Леонтич, оставленный на всякий случай подежурить на том самом месте, откуда мы два дня тому назад ушли в 'бега' и заплутали... Последовала продолжительная пауза. Затем, как бы резюмируя случившееся, он кратко пояснил: 'Но даже и теперь, когда прошло немало лет с тех пор, я часто мысленно возвращаюсь к событиям тех далеких дней, оставивших неизгладимый след в моей жизни, и задаю себе вопрос: что это было случайность? Стечение обстоятельств? Или же очередной каприз судьбы, которая, расщедрившись, проложила наш путь роковой чертой по заснеженной степи между жизнью и смертью... Ветер вечности наугад перелистывает страницы из Книги Жизни'... Закончив свой рассказ, он молча взял со стола сигарету, небрежно помял ее, прикурил и, глубоко затянувшись, стал выдыхать безмятежно сизые клубочки табачного дыма, видимо стараясь тем самым подавить в себе охватившее его душевное волнение, порожденное тягостным воспоминанием, всплывшим в памяти из далекого прошлого во время пересказа. Чтобы не казаться излишне навязчивым малознакомому мне человеку, я не досаждал ему неуместными расспросами, хотя в этой истории была какая-то недосказанность, которую по справедливости, я должен был услышать, чтоб погасить свою внутреннюю неудовлетворенность всем тем, что преднамеренно было скрыто от меня. И он, конечно, чувствовал эту 'насущную' мою потребность, но что-то очень важное мешало ему со мной объясниться, высказать свое заветное, тайное. Сдерживая жгучее свое любопытство и превозмогая сей великий соблазн, я вышел в коридор вагона, закрыл за собой неслышно дверь, подошел к окну и открыл его... Диким смерчем ворвался в вагон встречный воздушный поток затрепетали оконные шторы. Словно желтые птицы, попавшие в западню затрепыхались, забились крылами; свежая струя озона освежила мне грудь легко дышалось; охладила мне душу - позабылись, улеглись тревоги; влила бодрость телу - легки стали движения; дала ясность мысли - думалось легко; шаловливый ветер Рвал с плеч сорочку - шелк хлестался волною, шелк ласкался игриво; разметалась пучками прическа - волос рвался на волю, волос сек мне лицо... Облокотясь на подоконник, я еще долго стоял и смотрел в предрассветную серую мглу, погруженный в свои размышления... ...Гроза утихла. Небо прояснилось. Светало. Снова день сменял короткую майскую ночь, отчетливо вырисовывая темные очертания предметов и, как незримый художник, незаметно придавал им нужный облик и цвет... Вскоре на стенках и полу заиграли ласковые блики солнца, наполняя радостью жизнь пробуждавшихся пассажиров. Мимо окон вагона уплывали прочь необозримые иссиня-зеленые просторы Западно-Сибирской низменности. Ярко освещенные солнцем стройные околки кудрявых берез длинными тенями ложились на ровный рельеф обширных полей, поросших сочными злаковыми культурами и уходящих дальше, растянувшись во всю бесконечную ширь степей и лугов, в море цветов разнотравья и пышных кустов можжевельника... Быстрая смена пейзажа меня утомила - рябило в глазах. Я вернулся в купе, не раздеваясь, прилег на постель в надежде немного вздремнуть. Но даже легкий мимолетный сон не шел ко мне. Мучаясь бессонницей и бездельем и не найдя никакого другого применения своей незанятости, я стал мысленно рисовать про себя обстоятельный словесный портрет моего собеседника. Он видел полулежа, слегка откинувшись немного назад всем корпусом, запрокинув на подушку свою маленькую с оттопыренными розовыми ушами голову, вытянув по-лебяжьи нежную шею, раскинув свободно мускулистые руки с тонкими длинными пальцами, как у женщины, и как будто дремал. Ростом он был где-то чуть выше среднего, телосложения хрупкого, но не хилого. Стройную фигуру его украшала со вкусом пошитая щеголеватая одежда, в складках которой незримо проглядывала хотя и не броская, но пружинящая сила мышц - верный признак отменной бойцовской реакции. Натренированность мышц придавала ему необычайную легкость, грациозность. Это человек, несмотря ни на что, был аскетического склада, привычный с самого детства к суровой жизни с житейской хмурью... Интуитивно ощутив на себе мой изучающий взгляд, он резко обернулся ко мне, полный недовольства. На его бледном продолговатом лице полуовальной формы, с чуть заметным выступом скул, без труда угадывался затаенный немой вопрос... Уста молчали - говорили глаза, большие, загадочно-холодные с иссиня-зеленоватым отливом, со взлетом черных бровей, с шаткой тенью ресниц. Глаза говорили о многом, о разном: осуждали жизнь за жестокость жизни... Его высокий открытый лоб, отмеченный ровной строкой чуть заметных морщин, облегали густые непослушные русые волосы, аккуратно уложенные, со строгим пробором. Шелковистая прядь их, при наклоне головы, мягко скользила спадающим гребнем, вызывая порой у него плохо скрываемое раздражение. Другие же черты его обветренного лица были также отличительные, запоминающиеся: изогнутый нос, как у хищника-птицы; волевой чувственный рот, над верхней губой, обрамленных изгибом