устраняется течь. Корабль, избавляясь от лишнего балласта, разворачивается по заданному курсу... Цель ясна, да море штормит: без лоцмана-провидца не напороться бы Вам на рифы у заветных тех берегов... Пророческим предостережениям не вняли ни Горбачев, ни Ельцин. Опрометчивость их очевидна: развалился Советский Союз, отторжена треть Росси (Казахстан), большая кровь пролиласт за ноготковую Чечню. Все это, как им многое другое, дурдомовское - не могло не дискредитировать демократию в глазах нашего общества. Трудно, очень трудно будет теперь вернуть подорванное доверие простого народа к истинной демократии. Уж слишком много накардыбачили кабинетные лжедемократы... последний шанс избежать кровавого хаоса и не допустить в Росси комунно-фашисткой диктатуры - в Ваших руках... Я не тщеславен и без чиновничьей должности горазд послужить во благо отечества при правителе, которого очень долго ждал наш Народ... Ветер Вечности листает наугад страницы судеб из Книги Жизни - мы призваны упорядочить их... УЗНИКИ НЕИЗРЕЧИМОГО Рассказ пятый
Не жизнь жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем И в ночь идет, и плачет уходя!! Аф. Фет
Хотите, как Бог, знать добро и зло, хотите всю знать, все чувствовать, все видеть? - вопросом пророка, вопросом искусителя прервал Терновцев мои сумеречные размышлиения послеобеденного кайфа. 'Что Вы, что Вы, маэстро!' - с нарочитой бесстрастночтью уклончиво ответил я. Затем с показной отрешенностью добавил к уже сказанному: 'Где уж нам-то с богами равняться! Не до жиру - быть бы живу'. - вторя в тон ему, проицтировал я известное изречение, подтверждая тем самым еще раз свое полное безразличие к его словам, да и вообще к самой теме абстрактного и мистического, тем самым пытаясь за счет своего скрытого логического хода склонить его к откровению. 'Напрасны все ваши уловки и ухищрения', - лукаво заметил он мне, предосуждая мою искренность. 'Людей ценят не только за их красивую внешность и способность складно говорить, а в первую очередь за их доброту душевную, за беззаветную преданность дружбе, за верность товариществу, потому что только такому человеку можно доверяться , не опасаясь, что он тебя подведет и выдаст, нравоучительно прочитал он мне свою краткую нотацию, а помедлив немного, добавил какой-то заученной фразой. - И полно-те, друг мой, кротостью лика праздниться. Давайте-ка лучше забудем взаимные наши обиды, - сменив наставительный тон в голосе, он приятельски попутно заметил. - Не надо церемониться и в обращении ко мне называйте меня просто Евгений'. 'Нет! Нет! - запротестовал я. - Маэстро, и только Маэстро! На этот счет я могу сказать Вам без всяких там обиняков, что Вы на самом деле в моих глазах заслужили это звание своим бесподобным и неподражаемым эффектом преобразования, который, несомненно, навсегда останется в памяти всех тех, кому доводилось хоть раз присутствовать при этом суперсеансе человеческих возможностей!' - выпалил я на одном дыхании, не удержавшись от восторженной хвалебной речи в его адрес, тем самым как бы заглаживая свою вину перед ним. Устыдясь своего первоначального розыгрыша, я своевременно вспомнил о том, что от него ничего нельзя скрыть; он будто читает ваши мысли и знает наперед все, о чем вы думаете... 'Вы зря завидуете тем, - вновь прочел мои потаенные мысли Терновцев, - кто явился на свет вместе с гордой мечтой познать мир непознанного, кто, отчаявшись, бросил вызов самой неизвестности!' Зато я радости не знаю...Я одинок как бог... Испытывающий взгляд его лучом всевидения скользнул по мне предостерегающе. 'Их жизнь полна тревог, сомненья и терзаний; извилист и тернист весь путь к субстанции. Достичь ее вершин дано не всякому. Тот путь не прочен. Он зиждется на крови чувств, на крови мысли, то способ поэтического, интуитивного проникновения в истину всесущего. Лишь в иступленном крике души, в мире высочайшего мастерства и вдохновения поэт, художник, ученый, музыкант, а с ним равно и болезненно влюбленные и жаждущие могут приоткрыть врата сверхкоматозного познания - духа блаженства'... Проникнувшись ко мне доверием, Терновцев, наконец-то, решился на полное откровение со мной, доверяя мне о себе как на духу в очистительной исповеди все самое личное, самое сокровенное: - Мне тоже когда-то в детстве жуть как хотелось быть сверхмогущественным и всесильным, как Бог... - Возможно ли... в таком возрасте... помышлять об этом, - усомнился я. - Отчего же нет? - последовал полуответ-полувопрос. - Все возможно верующему, - попутно бросил он, а помолчав, в горькой задумчивости добавил. - Еще как возможно! Когда я немощен, тогда силен! - говорил еще святой Апостол Павел. Бывает в жизни человека такое состояние духа, когда в считанные минуты ребенок становится мудрецом, и наоборот, мудрец ребенком... - А что такое? Что за причина? - поинтересовался я с живым участием. - Что за причина, спрашиваете Вы, - будто уточняя мой вопрос, повторил он. Затем помолчал немного, добавил с горькой иронией. - В жизни почти каждого человека бывают такие остродраматические ситуации или даже трагедии, когда порой приходится сожалеть, что ты и не белый свет-то родился... - А Вам лично приходилось испытывать разочарование в своей жизни? настойчиво допытываясь до сути, поспешно спросил я его в упор, действуя по принципу: куй железо, пока горячо. - Мучительно вспоминать, не только что рассказывать об этом, - мрачно и нехотя произнес он, но все же уступил моей настоятельной просьбе, припомнив еще один эпизод из своей жизни. - В те далекие годы моего раннего детства, - начал рассказывать он, - в нашей местности долгое время орудовала банда басмачей, прочно обосновавшихся по соседству с нашим аулом в неприступных горах, где они прятались днем, а ночью выползали, как ядовитые гады из своих нор, и по извилистым лабиринтам тайных троп делали вылазки в близлежащие поселки, нагоняя страх на мирных жителей, жгли, грабили, убивали. Верховодил всем этим у них один недобитый байский сынок по имени Бейспекхан, зверствовавший больше всех остальных из всей этой шайки. Предводитель злодеев был могучего, атлетического сложения, высокого роста, наделенный недюжинной силой. Был он умен, решителен, отчаянно смел, по-волчьи хитер и осторожен. Во многих селенья района он имел надежных людей из своего родового племени, которые тайно помогали ему избежать уготовленной западни. Засаду, выставленную против банды пограничниками, он ловко обходил, предупрежденный заранее осведомителями, и всегда появлялся со своими людьми там, где его меньше всего ожидали. Неожиданным было появление банды в нашем селе. Она нагрянула к нам в тот самый момент, когда все взрослое население ушло вместе с пограничным отрядом на ее ликвидацию, на поимку главаря ее Бейспекхана, а дома остались лишь дряхлые старики и малолетние дети... Ни слезы, ни мольбы женщин, ни увещевания, ни проклятия стариков, ни даже истошный плач и крик детей не смягчили их звериного нрава. Особенно люто злобствовал сам Бейспекхан, безжалостно сводя старые счеты со своими бывшими слугами, невзирая нато, был ли кто из них повинен или нет в его разорении. Он в бешенстве носился по улице на взмыленной лошади, остервенело размахивая налево и направо своей куцей камчой, со свистом осыпая на головы и спины метавшихся в страхе людей жгучие кровавые удары. Приспешники хана - подонки, жалкие лизоблюды - те тоже не дремали. Угодливо выполняя волю своего обезумевшего от злости хозяина, они без разбору хватали всякого, кто подворачивался им под горячую руку или попадался им на глаза. Всех они тащили к реке, и там с крутого обрыва бросали или сталкивали свою жертву прямо в бурлящий поток. Их жертвам не всегда удавалось спастись на другом берегу. Ударяясь о камни, выступавшие повсюду из воды, люди теряли сознание, а набежавшая косматая волна накрывала их и уносила с собой вниз по течению. Не миновала эта общая участь, конечно же, и меня: чья-то сильная безжалостная рука схватила меня за шиворот и, как котенка, которого собираются утопить, понесла к реке. Над рекой стоял, как сейчас помню, невообразимый шум, гвалт, гам, исходивший от разбега и воя разъяренной и бешеной горной реки, слившейся с иступленным криком и плачем людей, лаем собак и ржанием коней. С размаху меня швырнули с высокого яра в разверзнутую, оскалившуюся пасть разбушевавшейся горной реки, и желтая ледяная вода мгновенно поглотила меня так же, как и многие другие свои жертвы. При падении с огромной кручи я сильно ударился о камни, выступающие из воды, и на какое-то мгновение потерял сознание. Но вскоре, толь от того, что стал я задыхаться, то ли от адского холода, обжигающего всего меня от самой головы до пят, точно несметное количество осиных или пчелиных жал разом впилось в мое обнаженное тело, пришел в себя и пробкой вынырнул из воды, жадно, широко раскрытым ртом хватая воздух, захлебываясь, я начал быстро бултыхать по-собачьи ручонками и, подхваченный течением, на удивление своим мучителям, наблюдавшим за мной, проворно поплыл, хотя до того и не умел вовсе плавать. Проплыв так метров пятьсот вниз по реке, меня вынесло к ее отлогому противоположному берегу, поросшему дремучим диким кустарником. Судорожно цепляясь за колючие ветки жиды - облепихи, не чувствуя боли, не замечая даже, как вонзаются острые их иглы мне в руки, ноги, тело, я с великим трудом вылез на сушу, вскарабкался кое-как на громадный, нагретый солнцем пологий камень, и припал к нему, сжавшись в жалкий комочек, притих, затаился'... Стиснув зубы, напрягая мышцы лица, играя желваками скул, Терновцев прервал свой рассказ, оттого, что спазмы гортани мешали ему говорить, воспоминания заполнили все его существо. Он резко встал с постели и, как затравленный зверь стал ходить взад и вперед по купе. Вид его был ужасен: без кровинки в лице он напоминал мне средневекового схимника, которого должны были повести вот-вот на казнь. - Их видите ли, -
