парило столбом, и все содержимое в нем клокоча кипело. Дед Рубейник, собрав вокруг себя еще нескольких наподобие нас маленьких кощеев, потирая руки, уже готовился к трапезе. Запах от варева, разносившийся по двору, был до того едок и вонюч, что нас чуть не стошнило. Наверное потому, как мы знали, что там варится. - Несите посудину, будем наливать и пробовать, что за блюдо царское такое у нас получилось, - обратился к нам дед, принимая крапиву. - На чтой-то не хотца, дедушка, есть, запах уж больно противный. Из ботвы суп, что отрава, не раз пробовали. - Понимали б вы что, голодранцы, - обидчиво произнес дед, - курятинки сейчас отведаем и жизня сразу радостью воссияет, - подмигнул он голопузикам, скучившимся вокруг него, а вы жуйте свой подножий корм с солькой, - отбросил он крапиву, - коли таки разборчивы, знать не голодны! На другой день, проснувшись на восходе солнца, я обнаружил исчезновение своего брата. Сколько я не кричал, не звал его, забравшись на крышу хаты, он не отзывался. Я догадывался, что он сбежал от меня, когда я спал, для того, чтобы найти мать и передать ей те похоронки, что вчера на передал дед, идти со мной ему было накладно, а без меня он успевал засветло туда добраться и разузнать заодно, почему нам так долго не несли никакой передачи. Голодный, больной, всеми оставленный и забытый, я целый день простоял на крыше своей крестовой лачуги, как суслик, вытянув шею, разглядывая оттуда всю окрестность и все надеясь - не мелькнет ли где в зарослях огненный вихор брата? Вечерело. Ночная прохлада с гор вынудила меня спуститься вниз. Преодолевая страх темноты и дрожа от холода, я вошел в избу, залез на печную лежанку и там, собравшись в комочек, напряженно стал вслушиваться, затаив дыхание, в бесчисленные шорохи ночи. Все ждал я, просеивая в своей беспокойном сознании каждый мимолетный отзвук из тьмы, все надеялся уловить в ночной тиши долгожданный топот ног исчезнувшего братца. Только песня в ночи одинокая, заунывная, доносившая с улицы и была всех моих детских терзаний оплатою. Та песня была и как сиротский протест к суровости жизни и как горькая жалоба к Богу всех обездоленных, позабытых и позаброшенных. Легко запоминающиеся ее слова и мелодия с той поры навсегда мне врезались в память своей душещипательной болью и скорбью: 'позабыт, позаброшен с молодых юных лет, я остался сиротою, счастья в жизни мне нет...' И на следующее утро я проснулся опять один и голодный, и злой, но с обновленным сознанием, преодолевшем иллюзии жизни, уверивший в то, что самым близким и дорогим для себя являюсь я сам. Мне хотелось страшно есть, а в колхозном поле росло много съестного. И нужно было лишь пойти туда и незаметно что-нибудь выкрасть. Сочная тыквенная завязь, что висела на толстых плетях, развешанных за высоким плетнем, давно соблазнительно притягивала меня к себе, да брат Васятка все удерживал меня страшной угрозой: - Поймают коммунисты - убьют. - И тут же, взяв за руку, уводил меня от этого соблазна прочь. Теперь некому было удерживать меня от воровства, а так сильно хотелось есть, о как мне тогда хотелось есть... Сила голода победила во мне силу страха. Голод гнал меня на поиски чего-то съестного. Прямо перед самым носом охранника я шустро перелез через плетень, и пока тот бранился на какую-то женщину, сорвал и унес давно примеченную добычу. Лучше б мне было вволю насытиться тем, что я приобрел своих членах семьи. Я не стал тем успехом довольствоваться и, заполучив одно, отправился за другим, чтобы на всех запастись. Только стал я из-за ограды опять выбираться, как тут и накрыл меня с поличным колхозный охранник. Он схватил меня за ноги и как трепыхающегося куренка потащил за собой к водозаборной яме. Подтащив к воде, он бросил меня со всего размаху на самую ее середину, решив утопить. По-звериному упивался он у всех на виде над тем, что неспособная к плаванью его крошечная жертва беспомощно бултыхается, захлебываясь в застойной яме, плачем взвывая к помощи. А когда мне удавалось кое как все же добраться до берега, мощный пинок великана-изверга, вышибая мне зубы, возвращал меня снова в яму. Известно как бы это все кончилось, если б не моя неизвестно откуда появившаяся восьмилетняя сестра, которая самоотверженно бросилась защищать меня. Как хищная птица беркут храбро налетает на волка, так и она сокрушительно обрушилась на моего мучителя. Как дикая кошка, кусаясь и царапаясь, она уж было отбила совсем меня, да подоспевшие его подручные схватили нас обоих и бросили в глубокий погреб и закрыли тяжелой крышкой на амбарный замок. То место было воистину преисподней ада. Кругом абсолютная темень, от пола и стен его исходила промозглая сырость, усиливая еще больше мою лихорадку. Только через два дня нас выволокли из темницы наружу и бросили полуживых на всеобщее обозрение для назидания и острастки, чтобы не было повадно никому другому впредь замахиваться на общественную социалистическую собственность... Коммуна! - кому на, кому нет; кому кулаком, кому выступком, кому прикладом зубы выставляли, а кому так и золотые зубы вставляли... Я обвиняю всех тех, кто, боясь ближнего для себя наказания, шел послушно, как скот, воевать на войну, защищать диктатора и всю его камарилью. Виноваты и те, кто сумел откупиться или дезертировать, увильнув от фронта, он усердствовал в службе им в далеком тылу, кто жестоко бесчинствовал, изгалялся над собственной нацией и пресмыкался перед властью, кто из смертного страха, чтоб не шлепнули сзади свои же энкэвэдэшники, шел в бой на авось с закрытыми глазами, горделиво представляя уже себя орденоносцем, героем... не думая о том, что где-то там, на малой Родине, умирают с голоду его малолетние дети и старики родители, а его беззащитная жена насилуется жирующими сталинскими холуями... От лица всех заморенных и замученных детей войны, я обвиняю все взрослое население страны в том, что нещадно голодовал и никто не дал мне есть, умирал от жажды - никто не напоил меня, скитался где попало - никто не приютил, был болен - никто не лечил, был брошен в темницу и никто не пришел меня освободить...
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КАЗЕННЫЙ ДОМ
Чтоб этот мир земной не омрачила тьма, Будь путеводною звездой, сожги себя дотла! Джами
Хлопоты, дорога и казенный дом... Как мало и как много смысла в каждом из этих слов. Впервые эти слова я услышал от ворожеи-цыганки, которая произносила их, глядя на пасьянс гадальных карт, разложенных перед собой, сидя в избе у нас за столом. Для меня они тогда мало что значили, а для моей матери, загадавшей на своего сына, моего старшего брата, говорили о многом... - Брось, товарка, еще разок-другой, может быть карты твои брешут проклятые, - просила она цыганку наивно простодушно... - Карты не брешут, голубушка, смотри сюда сама! - тыкала она обиженно пальцем на три коварные карты, выпадавшие раз за разом из колоды. Крепись, голубушка, - утешала она как могла мою мать, - пустые хлопоты, дальняя дорога, казенный дом выпадают все время сыночку твоему - в мире царит неумолимая необходимость и человек не может никаким образом изменить ход событий и свою судьбу... И точно, как в воду глядела, шельма, через некоторое время брата осудили и отправили за тысячу километров в лагерную зону Усолья. С тех пор у меня ко всякому роду гадалкам появилась какая-то суеверная неприязнь и даже крайнее опасение при встрече с ними. Как- то раз на базаре ко мне пристала одна цыганка с настойчивым желанием погадать мне на картах. Открещиваясь от ее услуг я подал ей деньги, только за то, чтобы она от меня поскорей отвязалась. Но она не брала их, говоря, что она берет гроши только за ворожбу. - Зачем мне ворожить? Что было - знаю, а что будет - тоже. Пустые хлопоты, дорога дальняя, казенный дом!.. - Только карты про все могут сказать, а человеку того не дано, красавчик, - все липла она ко мне. - Ну хорошо, хорошо, - сдался я ее уговору. - Хлопоты, дорога, казенный дом... - несколько раз повторила она, уставясь в карты. - Откуда ты знаешь об этом, касатик? Тебе что уже кто-то и без меня про то нагадал? - подняв на меня глаза чернее ночи, спросила она удивленно. - Нет, никто, мы живем с тобой, сестра, сама знаешь в какой стране!.. От того-то всюду и пустые хлопоты, и дальняя дорога, и казенный дом... Плохо, что твои карты не говорят как избавиться нам от язв коммунистической заразы. - Этого никто не знает, миленький, ни дьявол и ни Бог! - Неправда твоя, женщина, - возразил я ей. - Ничто дурное в мире не совершается без козней сатаны: именно антихристы и есть сподручные и ставленники его... И одолеть нам из поможет наша вера в святое дело и Бог! - заверил я ее, давно продумывая грандиознейший план по ликвидации антинародного режима в стране. Гражданское общество к началу шестидесятых годов в СССР представляло из себя горючую смесь, готовую взорваться в любом регионе его в любое время, кабы не вооруженные силы страны, выступавшие всегда в роли жандарма и пожарного. Огромнейшая армия, могущественная, мобильная, оснащенная новейшим типом вооружения с отличной выучкой своих солдат и офицеров, сплоченная железной дисциплиной, только и могла еще на долгие годы продлить агонию прогнившей государственной системы, полностью изжившей саму себя, которая могла в случае чего даже начать и третью мировую войну, войну на самоуничтожение человечества, где бы не стало ни победителей, ни побежденных... Предпосылкой успеха разложения Советской Армии изнутри было то обстоятельство, что а начале шестидесятых годов ее ряды стали пополняться призывниками предвоенного и военного года рождения, которые резко отличались от своих предшественников и трезвостью своей мысли и раскрепощенностью своего духа, притом нисколько не уступая им физической выносливостью. Все они были дети войны, ненавидевшие войну, для которых и Сталинская победа в сорок пятом не обернулась манной небесной, а была продолжением войны - с жуткой голодухой и повальным мором, выживали из них лишь самые, самые, самые... И это было обнадеживающим
