сохранила еще по настоящее время право старшинства в ущерб младших в семье, которые становятся какими-то обездоленными париями и чужими в отеческом доме; она одна сохранила плети для своих моряков и для своих пленных. Она так ужасно жестока и бессердечна к своим беднякам, что они вынуждены целыми тысячами эмигрировать или искать спасения в самоубийстве, чтобы избавиться от ваших рабочих домов. Она обращается так бесчеловечно с присоединенными к ней народами, что все они питают к ней самую беспощадную ненависть, самую непримиримую вражду и ищут только удовлетворения в мести и убийствах. По прошествии целого столетия она не сумела усмирить Индию, несмотря ни на какие мероприятия, и через двести лет Ирландия все еще не может утешиться, что стала английской. Америка празднует, как счастливейший день своего существования, тот, когда она отделилась от Англии… и не сегодня завтра Австралия сделает то же… Да, я вполне согласен с вами, сударыня, что между Англией и европейскими народами есть известная разница!
Мистрис О'Моллой была положительно поражена таким ответом капитана. Ей никогда даже на ум не приходило, чтобы какой-нибудь иностранец мог считать себя равным англичанину, а тем более думать, что принадлежит к еще высшей расе. Она, конечно, хотела возразить, но командир «Юноны» извинился, что не может в данный момент продолжить разговор, так как должен быть на обеде у губернатора и что ему пора отправляться сейчас же, если он не желает опоздать.
После этого он вежливо откланялся и удалился.
В восемь часов большие барки на буксире паровых катеров стали подвозить к судну войска, разом человек по сто. Едва ступив на палубу, они спускались вниз, в предназначенное для них помещение, и, подвесив свои койки, располагались на ночлег.
Следом за морской пехотой прибыл отряд жандармов, который следовало завезти на Маркизовы острова и оставить там, согласно распоряжению высшей администрации.
В десять часов вернулись отпущенные второй очередью матросы, а в полночь и все старшее начальство «Юноны» во главе со своим командиром, офицерами морской пехоты и жандармскими начальниками.
Все прекрасно устроились и расположились и уже спали крепким сном, когда около двух часов ночи вахтенный матрос дал знать, что у борта показалась шлюпка. Вахтенный офицер подошел к трапу и окликнул шлюпку.
— Слушай!.. какая шлюпка?.. Что надо?
— Шлюпка с таможенного поста… мы привезли вам человека, найденного совершенно раздетым близ одного дома на набережной; мы приняли его за матроса «Юноны» и привезли сюда…
Офицер подал свисток.
— Спустить трап! Принять, если окажется наш! — скомандовал офицер.
В три минуты приказание было исполнено, двое матросов спустились в шлюпку и тотчас же признали в безжизненной фигуре, закутанной в клеенчатый плащ, Комберусса.
— Наш, ваше благородие! — крикнули они.
— Принимай! — скомандовал офицер.
Матросы схватили спящего товарища за плечи и за ноги и минуту спустя бережно опустили его на палубу своего судна.
— В карцер!.. — коротко вымолвил вахтенный офицер, приказание которого было немедленно исполнено.
Теперь последний запоздавший был уже на судне, и «Юнона» могла сняться с якоря. Было около четырех часов утра, и пассажиры все еще спали, когда фрегат плавно вышел из вод Сайгона и вскоре оставил далеко за собой дома, набережные и сады Сайгона, утонувшие в прозрачном утреннем тумане. Сейчас «Юнона» должна обогнуть мыс Святого Якова, и лоцман в своей маленькой лодочке только что отчалил от борта «Юноны», у которой она шла на буксире, когда люди правого борта, бывшие на очереди, заметили на дне пустого ящика на носовой палубе полную экипировку рядового матроса, которую они тотчас же и представили дежурному боцману. При тщательном осмотре оказалось, что вся эта одежда принадлежала Комберуссу, который все еще охал и стонал в карцере на дне трюма, не успев еще достаточно протрезветь, чтобы быть в состоянии дать себе отчет в случившемся.
Когда же бедный марселец появился на палубе, то товарищи его не давали ему прохода, поддразнивая его и подшучивая над ним: одни уверяли, что он колдун и колдовством сумел вернуть себе свое платье, пропажа которого, несомненно, довела бы его до военного суда. Другие утверждали, что бедняга положительно обезумел вчера от радости, что у него в кармане звенели червонцы и, вероятно, на радостях, оставив на судне одежду, вплавь отправился на берег, где прокутил целый вечер в костюме прародителя Адама.
Сам же Комберусс помнил только одно, что пил ужасно много бордо, мадеры, шампанского, английского портера, пива, французской водки, рома, джина и всякого рода ликеров в обществе очень приветливого и любезного туземца-аннамита, с которым он встретился и познакомился в одном из кабачков Сайгона. Но что касается того, какими судьбами он очутился в одной рубашке, спящим на тротуаре набережной, этого он положительно не знал. Без сомнения, он слегка задремал под влиянием выпитого им вина, и какие-нибудь негодяи китайцы, которых всюду во всех азиатских портах как нерезаных собак, обокрали его.
Все это было бы весьма понятно, но бедняга никак не мог понять, как могло случиться, что все его платье отыскалось на судне. И много, всю свою жизнь Комберусс не мог объяснить себе этой загадки и не мог вполне успокоиться. Нередко уже впоследствии он вдруг останавливался в разговоре на полуслове и, обращаясь к своему помощнику, Барбедетту, восклицал:
— Но скажи, наконец, как это могло случиться? Как могло мое платье очутиться на корабле?.. Кому нужно было отнять его у меня с тем, чтобы снова возвратить его мне?
На это Барбедетт только пожимал плечами и молчал, многозначительно возводя глаза к небу, как бы желая выразить этим, что на земле есть много такого, что является для нас необъяснимой тайной.
Но если бы Комберусс случайно слышал разговор, происходивший вскоре после этого инцидента на кормовой части корабля, то, быть может, он сумел бы найти весьма простую разгадку мучившей его тайны.
Прошло не более трех часов с тех пор, как берег Кохинхины скрылся из виду, когда боцман подошел сперва к вахтенному начальнику, а затем к командиру, молча разгуливавшему по своему обыкновению взад и вперед по палубе.
— Честь имею доложить вашему благородию, — сказал он, подходя к командиру и выждав, когда тот приостановился на минуту, — что люди сейчас застали человека, не принадлежащего к экипажу и никому неизвестного, старавшегося пробраться в одну из пищевых камер. Думаю, это, вероятно, туземец Кохинхины или метис-малаец. Он полунегр и кажется сильно глуповатым. По-французски не понимает ни слова, так что от него ничего нельзя добиться.
— Какой-нибудь кули, случайно оставшийся здесь и работавший при погрузке угля?
— Нет, ваше благородие, мы спрашивали комиссара, он говорит, что не знает этого человека.
— Ну, так это просто какой-нибудь бедняк, надеявшийся бесплатно добраться до Сингапура, Шанхая или Кантона.
Боцман терпеливо ждал решения командира.
— В трюм его и запереть, конечно, в карцер! — произнес капитан и стал продолжать свою прогулку по палубе.
ГЛАВА X. Суд на фрегате
Прошло уже два месяца и десять дней с того времени, как «Юнона» покинула рейд Сайгона. Плавание ее за все это время совершалось вполне благополучно. Бывшее парусное судно было превращено в паровое, сохранив, однако, свою парусность. При благоприятных ветрах «Юнона» шла на парусах, при штиле или встречном ветре под парами. За это время «Юнона» успела пройти проливы Малаккский и Торреса между Новой Гвинеей и австралийским материком, зайти на Маркизовы острова и на остров Таити, и теперь шла вдоль тропика Козерога, направляясь к острову Пасхи.
Путешествие это не отличалось большим разнообразием, а стоянки в Нука-Хива, на Маркизовых островах и на Таити были столь непродолжительны, что только командир со своими гостями да старшие офицеры успели съехать на берег на несколько часов.
Ни птиц, ни даже кашалота или кита не попадалось в этих широтах, словом, ничего, что могло бы
