Остальное я угадала без труда:
— Он пьет, оскорбляет ее — и за это она не допускает его до себя?
Трокмортон кивнул:
— И посему он считает себя вправе искать развлечений на стороне…
— Он ударился в разгул?
Трокмортон слегка порозовел, но он был человек закаленный.
— Король путается с последними городскими потаскушками, с Грассмаркета и с Каугейта — за то, что он принес во дворец нечто такое, что не из дворца вынес, королева отлучила его от своей постели и своего общества.
Я только что не рассмеялась. Значит, этот дурачок подцепил французскую болезнь! Человек, который спал с королевой, променял ее на грязных уличных девок! Какой мерзостью обернулись мальчишеские мечты о троне и королевины грезы о любви! Каменное сердце и то сострадало бы ей!
За окном деревья роняли последние листья; те, что еще держались, жалобно трепетали на ветках, напоминая: лето умирает, неотвратимо наступает зима.
А к Новому году? Я собрала мужество для следующего вопроса.
— Что слышно о ребенке? Ведь это только слухи? Не мог же такой короткий и неудачный брак принести плоды?
Трокмортон явно предпочел бы ответить иначе.
— Простите, мадам, но мне сказали об этом четыре фрейлины, которые служат Ее Величеству с пяти лет, — она беременна!
О, Господи, за что Ты меня караешь?
Мария беременна?
В голове лихорадочно проносилось: законный, католический наследник мужского пола, из рода Тюдоров…
Никакой надежды объявить его ублюдком, незаконнорожденным, как сына этой дурочки Екатерины Грей, — а у меня по-прежнему ни мужа, ни ребенка!
Новая жизнь — ив тоже время смерть — смерть моему спокойствию, смерть надеждам на Робинова сына от этого брака, сына, который стал бы моим наследником, крестником, моим!
Судьба словно нарочно решила меня добить.
На следующий день, когда я стояла у себя в комнате, а мои женщины суетились вокруг — мы обсуждали новые парадные туалеты к открытию парламента и зимним празднествам в Уайтхолле, — Кэт, разбиравшая очередной тюк с тканями, вдруг застыла. «Вот, дайте Ее Величеству эту кисею, серебряную, — обратилась она к Марии Радклифф. Потом схватилась за бок, под грудью. — И отложите черный бархат, — сказала она Кэт Кэри, — после решите с мистрис Парри». Она оперлась о стол, словно легонько задохлась, потом вернулась к делам. А на следующий день умерла.
Моя Кэт, моя учительница, утешительница, нянька, мать — как мне тебя не хватало — и как недостает по сей день!
Рождение и смерть — как они сталкиваются постоянно, словно ледяные горы, о которых болтают моряки! В ту же неделю, когда мы прощались с Кэт, я гуляла одна посреди горестно умирающих Гемптонских садов, как вдруг рядом возник Сесил и с ним комендант Тауэра, сэр Эдвард Уорнер. Вопреки обыкновению мой спокойный «Дух» был почти не в себе. «Говорите же, выкладывайте! — рявкнул он. — И не вздумайте оправдываться, скажите Ее Величеству то, что сказали мне!»
Комендант Тауэра был бледен как смерть.
Неужели он пришел сообщить о смерти?
Грех ли это, Господи, что мысли мои сразу обратились к Екатерине Грей и ее сыну, — вот хорошо бы, если б скоротечная, тюремная лихорадка унесла обоих…
Однако мрачное лицо Сесила говорило:
«Тщетная надежда!», а его сердитый вид: «Хуже и быть не может!»
Так что же стряслось? Я чувствовала, что тьма сгущается.
— Ваша кузина, леди Екатерина Гертфорд…
— Грей! — взвыла я. — Она — леди Грей, не графиня Гертфорд, Высший церковный суд объявил их брак недействительным!
— Леди Грей… — торопливо поправился он, сбился и замолчал.
— Выкладывайте! — мстительно потребовал Сесил.
— Разрешилась вторым ребенком.
Мой голос прозвучал совершенно безжизненно. Можно было и не спрашивать, и так все ясно.
— Сыном? Живым и здоровым, как и его брат?
Как же новые наследники подступают к самому моему трону! Никакой пощады Екатерине и ее сообщнику! Подкупили они тюремщиков или комендант сжалился над «молодыми супругами, которые так любят друг друга», мне безразлично. Но этим голубкам уже не миловаться.
Я изрекла свою волю, и все свершилось: Гертфорда отправили в изгнание, племенную кобылу Екатерину — в деревенскую глушь, под самый строгий надзор.
Да, конечно, я помнила свою жизнь в Вудстокском заточении. Вудсток… При одном слове замирает сердце! Но ведь я ничем не заслужила тогдашних бед! А Екатерина… Ах, поберегите свою жалость для тех, кто ее заслуживает!
Исключите и мою безмозглую кузину, Марию Шотландскую, ведомую, подобно Екатерине, лишь женской сутью, не разумом — лишь тем, что свербит у нее под юбками, а не сохраняется под париком. Лэрды возмутились против пьянчужки-»короля», нашли тысячу способов его унизить, что толкнуло его в еще больший разгул и буйство, уместное в притоне разврата, но никак не при королевском дворе.
«За какую-то выдуманную обиду он ударил по лицу престарелого шотландского герцога и разбил ему щеку в кровь, — писал Рандольф. — Он требует королевских почестей даже от лиц королевской крови».
Мариин сводный брат Морей, ублюдок, но королевской крови, поднял мятеж. Мария подавила восстание, и, хотя он был ее ближайшим другом и сподвижником, объявила Морея с сообщниками вне закона.
Письмо, в котором это сообщалось, дышало отчаянием — все вынужденные бежать с Мореем были друзья Англии, на которых можно было полагаться — насколько вообще можно полагаться на скользких, своекорыстных шотландцев!
А оставшись со своим пьяницей-мужем, без лучших лэрдов и советников, Мария стала все больше полагаться на некоего Риччьо — об этом сообщил мне Трокмортон при следующей встрече с глазу на глаз.
— Риччьо? Кто это?
— Давид Риччьо — ее новый секретарь, она рассорилась с Мэтлендом Летингтоном, своей правой рукой, который был для нее тем же, что Сесил для Вашего Величества.
— Значит, этот Риччьо человек выдающийся?
Судейский или ученый?
— Мадам, это ее музыкант — скрипач, но отнюдь не Нерон, просто безродный пиликальщик!
О, мое пророческое сердце! Едва Трокмортон произнес «ее музыкант», мне вспомнилась мать и несчастный Марк Смитон — то, как ее обвинили в супружеской неверности и несчастный юноша поплатился жизнью.
Я играла сама у себя в комнатах — да, играла на вирджиналах — или слушала фрейлин, мальчиков, поющих дискантом, ибо такая близость дает пишу для пересудов, для скабрезных мыслей.
Разумеется, такие мысли зародились и в пьяном умишке Дарнли. Презираемый двором, отвергнутый женой, ревнующий к жизни, которая уже шевелилась в ее утробе, он замыслил вернуть себе власть. Мария сама дрожащей рукой — изложила мне скорбную повесть:
«Мы вечеряли в моих покоях Холлирудского дворца, когда к нам ворвались мой супруг-король с шайкой негодяев, которые выволокли моего слугу Риччьо из-за стола и предали жестокой смерти, — потом на его теле насчитали более шестидесяти нанесенных кинжалами ран.
Мне тоже угрожали, приставили меч к горлу и пистолет к животу, так что я перепугалась за
