– Аллах акбар! – Стук об пол. – Аллах акбар!
– Блин, да заткнешься ты… Вот зараза, ничего его не берет! Даже Хранитель и то жрать отказывается! – Мохов вдруг вспомнил, что говорит с монстром в обычном диапазоне, а тот слышит только в ультразвуке.
– Эй, ушастый! – крикнул он, перестроив глотку. – Ты чего мышей не ловишь? Посторонние в подземелье…
Хранитель, загипнотизированный монотонным пением Кокаколы, вздрогнул, выходя из оцепенения. Его взгляд стал приобретать осмысленность. Голова поднялась еще выше, пасть приоткрылась, и показались клыки.
– Аллах акбар! – Удар лбом об пол. – Аллах акбар!
Мохов неожиданно почувствовал укол в сердце. Вообще-то он слышал, что это несвойственно големам, обычные чувства у них притупляются, но, видимо, в нем что-то изменилось.
– Эй, Папа Римский, сейчас тобой обедать будут! – Мохов бросил взгляд на монстра.
Тот наклонил голову, примериваясь, как бы ему схватить человека и не задеть голема.
– Эй, ушастый! Ну-ка, пошел отсюда! – Неожиданно для самого себя закричал Мохов. – Брысь… козззел! И чтобы людей больше не трогал! Рыбу жри, гусь-переросток!
Проводив глазами мгновенно исчезнувшего Хранителя, капитан повернулся к Серикову.
Тот, не видя ничего, продолжал молиться.
– Эй, апостол, вставай! – Мохов схватил Кока-колу за шиворот и рванул вверх. – Я не знаю, какому Богу ты молишься, но скажу тебе одно – вали отсюда поскорее! Уходи из комплекса как можно дальше и… не возвращайся больше никогда.
– Гарун, сынок, держись! – Курбан с тоской смотрел в гаснущие глаза юноши, на которого возлагал столько надежд, того, кто, спасая отца, подставил свою грудь под пулю врага и показал, что он настоящий мужчина. Нет, он должен жить несмотря ни на что! – Гарун, послушай меня! Ты должен, обязан меня услышать!
Герман, с удрученным видом стоявший рядом, оглянулся. Ему не нравилось, что они расположились так близко от воды. В любой момент мог объявиться противник, но сейчас говорить об этом не хотелось. Он с тревогой посмотрел на Леру.
Летчику очень хотелось поговорить с девушкой, узнать, как она здесь оказалась, сообщить, как соскучился по ней, но время ли сейчас думать о своих чувствах, когда у людей такое горе. Герман перевел взгляд на Панаму.
Геннадий, мокрый, как и все они, не отрывал грустного взгляда от Курбана, к которому успел привязаться как к другу. Его горе он переживал, пожалуй, тяжелее всех. За время их совместных скитаний этот горец, под совсем не геройской наружностью которого скрывался железный характер, завоевал его доверие, да что там доверие – восхищение! Спокойный, немногословный, этот человек, от зорких глаз которого не могло ускользнуть ничего, был неспособен на предательство. Такого не приведи господь иметь врагом и счастье – другом.
Невозмутимее всех был Рыков. Стремясь поспеть на выручку терпящим бедствие, он прыгнул в воду и добрался до них вплавь, потому что посуху переход из галереи в галерею мог занять много времени. Он успел как раз вовремя. Курбан, все это время державший сына на руках, был в таком изнеможении, что с трудом держался на воде, а Лера, так та вообще от страха забыла, что умеет плавать. Мало толку было и от растерявшегося Панамы. Хорошо, что подоспели спасатели в лице Толика и Германа, которые и помогли им выбраться на берег.
– Гарун, ты должен бороться, – тихо говорил Курбан, стоя на коленях рядом с сыном и глядя в его закрытые глаза. – Понимаешь, умирают те, кто сдается. А ты должен бороться, захочешь жить – будешь жить.
– Господи, был бы я волшебником, – прошептал Панама. – Все бы отдал за исполнение одного- единственного желания.
– Гарун, держись, слушай меня… – Курбан все говорил и говорил, не умолкая ни на мгновение. Он чувствовал: стоит ему только замолчать – и ниточка, соединяющая его с сыном, оборвется, душа сына покинет тело и ее не вернуть обратно. – Держись, цепляйся за жизнь! Прогоняй свою… слабость! Гони плохие мысли, думай только о том, что у тебя было хорошее… Будет хорошее! Повторяй: я хочу жить, я буду жить! Ты же мужчина, ты горец, ты не можешь сдаться!
Панама, не в силах смотреть на тягостную сцену, отвернулся. В его глазах стояли слезы. Лера с сухими глазами опустилась на колени по другую сторону неподвижного тела умирающего и молча погладила его по мокрым волосам.
– Гарун, ты видишь, сынок, все мы, я, твой папа, твои друзья… мама там, дома, все мы просим тебя остаться с нами! Борись сынок! Борись! Как отец прошу тебя, борись!
Герман почувствовал, как к горлу подступил комок. Он повернулся к Рыкову, словно надеясь найти у него сочувствие, как вдруг заметил, что тот делает ему какие-то знаки. Странно, чего он хочет? О чем сейчас можно говорить, когда такое горе? Хотя, с другой стороны, пора подумать и о живых, о том, что будет с ними. Такие мысли мелькали в голове Германа, пока он следил за непонятным поведением Толика.
Тот с невозмутимым видом опустился на колени рядом с Лерой, взял руку Гаруна и, оголив ее, стал нащупывать пульс.
Панама и Герман обменялись недоуменными взглядами.
«Кто это? – спрашивали глаза Геннадия. – Откуда он взялся?»
Герман сделал успокаивающий жест, дескать, свой, плохого не сделает.
Геннадий пожал плечами. То, что парень, которого привел Александров, далеко не прост, это ясно, все видели, как он стрельнул в преследователей. Если бы не он, еще неизвестно, остался бы кто в живых. А вот из чего он палил и где сейчас это необыкновенное оружие, непонятно. Ну да ладно, это можно выяснить и позже, а вот что он сейчас делает…
