меня - сюсюканий-то, слава Богу, не было.
Однако ж, с другой стороны, не дано таким, как я, и почувствовать, вполне насладиться жгучими минутами единения с любимым существом, когда один человек другого ласкает самой изысканной лаской - лаской словом. Может быть, вполне вероятно, что я даже и завидую в глубине души людям, могущим матери своей без всяких проблем сказать: 'Родная моя, мамулечка!'; людям, которые любимой женщине способны вслух признаться: 'Любимая моя, единственная, ненаглядная! Люблю тебя, голубка, владычица моя, больше жизни!..' Поэтому так сладостно мне унырнуть в тёплый омуток моих детских воспоминаний, в начальные годы проживания в Новом Селе.
Сразу за нашим огородом, под обрывом жила тихая протока, отгороженная от бурливого основного русла большой реки насыпной дамбой. Зимой там, за дамбой, мороз настраивал торосы, утёсы, гребни - льда чистого, ровного и не найти. А на нашей тихой заводи затвердевало громадное стекло - хошь, катайся на коньках, хоть, ползай на животе и рассматривай жизнь рыбью, подводную.
Коньков у меня не было, поэтому мы с дружком Генкой катали друг друга на санках по льду. Генка как раз блаженствовал, развалившись на салазках, я играл роль рысака. И, презрев законы физики, тогда ещё совершенно мне неведомые, рванул по льду аки по суху. Веревку саночную я тянул обеими руками, выломив их за поясницу и, когда, скользнув подшитыми валенками, пластанулся об лёд, то даже не успел выставить ладони - так и припечатался о стальную прозрачность лбом. Вот тут уж действительно, увидал я впритык жизнь рыбью, подводную, а рыбы, в свой черед, полюбовались, как нос мой расплющился, как кожа на лбу треснула и в чистый зимний пейзаж добавились алые горячие пятна.
Вид собственной крови и сейчас меня, старого дурака, пугает, а тогда, узрев на белом льду малиновые пятна, я понял: сейчас я умру, - взвыл и что есть мочи дунул домой. Каков же был мой ужас, когда, зажимая лоб и нос рукавицей, удерживая кровь, дабы вылилась из меня не вся, я примчался к нашему крыльцу и вдруг увидел на двери замок.
Паровозный рёв мой переполошил прохожих. Какая-то добрая женщина даже зашла во двор, присела ко мне, начала успокаивать. Я в диком страхе и тоске продолжал издавать воющий стон или стонущий вой - где моя мамочка?! Я же сейчас весь умру! Где мама?!
И тут - сладкий удар по сердцу: в калитке застыла фигура матери с расставленными руками. В руках - сумка, авоська, пузатая канистра керосиновая. Анна Николаевна так испугалась, увидев своего мужичка в крови, изрёванного, воющего, рядом женщина незнакомая... Мама бросила все покупки наземь, кинулась ко мне. - Саша! Сыночка! Что?!
Я стиснул её шею, уткнулся в пальто пораненным лбом и только вздрагивал, уже молча, лишь всхлипывая, чувствуя, сознавая каждой клеточкой тела - я жив и теперь уже не умру...
Шрамик на лбу, над правой бровью напоминает мне о той минуте нашего наитеснейшего единения с матерью. Анна Николаевна, совершившая в день получки удачный рейд по магазинам, хмельно счастливая от процесса траты денег, спешила домой и вдруг обнаружила меня барахтающимся в горе. Мгновенно моё настроение хлынуло в её душу, вытеснив из нее чувство радости, которое тотчас же перелилось в меня, в сердце мое. Близкие, родные люди живут по закону сообщающихся сосудов. Всё так просто.
Обыкновенная физика.
10
Коньки у меня вскоре появились.
Но сначала не покупные. И не вполне настоящие. Просто Генке купили железные 'снегурки', а он мне, по щедрости душевной, отдарил свои деревянные самоделки. Отец Генкин, мастер-чудодей, вытесал их в виде корабликов, киль каждого покрыл полоской жести. По утоптанному снегу худо-бедно на этих лодочках- коньках бежалось и скользилось. На лёд, само собой, и думать нечего въезжать: сразу ноги в разбег и - кувырк! По льду даже и 'снегурки' не годились - полоз у них широкий, мягкий. Но зато по наезженным снеговым дорогам лучше техники для пацанья не придумано - 'снегурки' сами едут, только успевай отталкиваться, шевели ногами.
Счастливец Генка летал по улицам и проулкам, я за ним совсем не поспевал на дареных колодках и по вечерам, так сказать, в кругу семьи, горько жалился на свою несчастную бесконьковую судьбу, подпускал тонкие и грубые намёки. Анна Николаевна наконец не выдержала: 'В субботу идём в культмаг!'
Магазин, называемый в селе культмагом, имел вывеску 'Культтовары', что тоже, вероятно, звучит дико и нелепо. Как понимать - культурные товары? Или, того чище - культовые? Но даже самый малый салапет в Новом Селе знал, что за дверью с вывеской 'Культтовары' открывается взору пещера из сказки про Али- Бабу. Здесь продавали: удочки и крючки, охотничьи ножи и перочинники, ружья и стартовые пистолеты, волейбольные мячи и боксерские перчатки, теннисные шарики и плавательные круги, шахматы и домино, велосипеды и мотоциклы, гармошки и барабаны, гитары и горны, патефоны и приёмники, фотоаппараты и бинокли, портсигары и зажигалки, краски и кисточки, цветные карандаши и альбомы для рисования, переводные картинки и книжки, игрушечные самосвалы и конструкторы...
Магазин был просто-напросто забит шикарными и в большинстве своем недоступными нам культвещами. И уж непременно зимой полки в спортивном отделе ломились от лыж, коньков, хоккейных клюшек, санок.
И вот я уже несу по улице вожделенные 'снегурки' - тяжёлые, блестящие, с носками, закрученными в запятые, вкусно пахнущие из-под прозрачной липкой бумаги машинным маслом. Но вот незадача, дома, при первых же испытаниях выяснилось: на каждом коньке торчит лишняя деталь - большой толстый шип на пяточной площадке. Коньки, видно, предназначались под ботинки. Делать нечего, шипы надо как-нибудь отгрызать, отламывать. Попробовали сами - куда там! Не с нашими силёнками. Тогда мать попросила помочь одного своего ученика-старшеклассника.
Парень этот постучал к нам в избушку перед обедом. Он долго вертел коньки, возюкался с ними возле печки - и пилил, и долбил, и кромсал, и крошил... Любка уже в школу засобиралась, когда появилась на пороге мать. И вдруг ни с того ни с сего воздух в хате пронизало электричеством, запахло жареным. Анна Николаевна, образно говоря, спустила кобеля на вспотевшего парня:
- Ты зачем пришел? Я же сказала - только при мне! Не сметь без меня приходить!
Не знаю, понял ли что-нибудь оторопевший парень, я же в то время не понял ни шиша. И только уже через годы, уже на себе самом испытав внезапные безумные наскоки матери с постыдными подозрениями, я вспомнил, как она оглоушила бедного своего ученика, углядев в его приходе не вовремя тайный развратный умысел. А ведь Любке было тогда всего-то восемь...
Не хочу окунаться во всякие фрейдистские теории и материи, скажу лишь ещё раз, что Анна Николаевна прожила в этом отношении безобразнейшую судьбу одинокой женщины. Подавляемое либидо (так, кажется, у Фрейда?) выплёскивалось в истеричные подозрения, мнительность, нелепейшие домыслы и больные фантазии. Теперь я муттер, конечно, не сужу, да и судить не имею права, я понимаю и жалею. А в детские годы случавшиеся иной раз похабные сцены с всматриванием в глаза и мерзкими вопросиками к нам с сестрой: 'Чем вы тут без меня занимались, а?' - окунали меня в бешенство, заставляли ненавидеть несчастную мать мою.
Ещё в самые первые свои сознательные годы я помню разговоры и рассказы матери на тему: тот ей нравится, этому, вероятно, нравится она; кто-то из мужчин ей хорошо улыбнулся, кому-то она... Со временем вариации на эту тему звучали всё глуше и придуманнее. Анна Николаевна старилась, становилась всё измотаннее жизнью. К тому ж, Анна Николаевна одевалась хоть и опрятно, по-учительски, но весьма скромно, даже чересчур скромно, косметики ни грамма не истребляла, позволяла себе разве что каплю- другую культмагазинных дешёвых духов. Да и любую женщину как потенциальную любимую, невесту и жену отнюдь не красят два малолетних короеда. Так что женское одиночество муттер из времен-ного состояния незаметно перелилось в привычное, в хроническое и, наконец, в неизбывное.
Зато тоски по детям испытывать ей в жизни не довелось. Напротив, оправдывая фамилию, материнское чувство её отдыха не знало. Мало двоих собственных инфантов, так ещё чужих крикунов гостит каждый день полный скворечник. А в школе сколько этих самых родных детей? В каждом классе по 30-40, а классов не один и не два. И ведь правда, истинная правда: её любили и уважали ребята - и наши с Любой дружки- подружки, и ученики. Анна Николаевна умела - редкий дар - общаться с детьми, умела быть им интересной. Всегда чего-нибудь такое придумает...
Однажды, к примеру, устроила дома конкурс-выставку рисунков. Собралось нас штук шесть-восемь шпингалетов 5-7 лет, уселись мы по разным углам нашей комнаты, кто-то на кухне, а кто и во дворе - пыхтели, сопели, пачкали карандашами бумагу. Мне особенно сладостно рисовалось, в охотку: я знал первое место мне обеспечено. Ведь главный и единственный судья - моя мама. Хе-хе! А за первое место - ценный
