торгуют, - богатые. А колхозники - голь, хуже нас живут. Ферапонт этот из Сибири вроде, - заметил Кащей.
- Ну да, он там с Болонкой червяков ел, а на сбережения самолеты строил, отозвался Сахан.
- Ты к чему клонишь, моряк? - спросил Кащей.
- А к тому, что все вокруг героизм проявляют, а мы - ничего, - ответил Лерка, покорно отзываясь на 'моряка'.
- Ишь ты, героизм! Какие нежности при нашей бедности, - бросил Сахан.
- А все же подумать надо. Всем...
- Ну, ты всех-то не равняй. Я и окопы рыл, и проволоку мотал, - огрызнулся Сахан.
- Поди бесплатно! До сих пор помнишь, - белозубо отозвался Кащей. - Копать - все копали. А вот ремеслушные Сопелки со своим классом после смены оставались - так на самолет заработали.
- Правда. Они и ночевали там, - подтвердили Сопелки.
Лерка решил, что момент настал, и произнес с посильной твердостью:
- Давайте деньги на танк соберем.
- Может, на корабль сбросимся? - неприязненно спросил Кащей. - Чего мелочиться?
- А на танке напишут, - продолжал Лерка, ободрившись: - 'Красной Армии от Песочного дома'.
- А ты думал, сколько он стоит? - спросил Сахан.
- На танк не соберем, так хоть на башню - и то дело.
- Пусть тот и собирает, кому всех дел - в карман слазить. А у меня сапоги, видишь, того, пропускают аш два о, - угрюмо ответил Сахан и выставил ботинок, перевязанный бельевой веревкой.
- Не прибедняйся, - оборвал его Кащей. - Сопелки вон босиком ходят.
- Теперь ребят полно, - сказал Лерка. - Пустим клич по дворам, соберем деньги.
- С мира по нитке, голому рубаха, - сказал умудренный Сопелка.
- Не хотел бы я в той рубахе ходить, - заметил Сахан.
- Соберем! - неожиданно выпалил Авдейка. - Непременно соберем. Пойдем по дворам...
- С шапкой, - вставил Сахан. - Болонка будет червяков жрать, а ты с шапкой по кругу.
- Соберем! Соберем! Даешь танк! - кричали Сопелки.
В гвалте позабыли про игру, повскакали, только Кащей однообразно вонзал финку в разрыхленный круг и потирал нагрудный карман, где тлела похоронка на Митяя. 'Кончились братаны, ушли в бесчувствие, всю боль матери оставили. За нее и душа горит, не за них. По Алехе горевал, а по ним - не стану. Под себя Алеха не греб, открыто жил, за всех...'
- Деньги будут, - негромко произнес Кащей, и все тут же угомонились. Будут, говорю, деньги. Подсобим, значит, родине. Недели в две обернемся. Идите по дворам, продавайте, что можете, воруйте - словом, землю ройте. Соберем.
- Ура! Да здравствует танк Т-34! - кричал Болонка.
Кащей несколько раз ударил финкой в дерн, очищая лезвие. Потом ловко сунул ее за голенище. Лезвие вспыхнуло и погасло. Кащей встал.
- Подсобим, значит. Будет Алехе память. Через две недели деньги на бочку.
Сахан неловко поднялся на затекшие ноги и наступил на трубку противогаза. Гофрированный рукав растянулся, вырвал из-за пояса маску и хватил ею оземь. Он поднял ее и расправил на руке.
- Цела? - участливо спросил Кащей.
Сахан, не оборачиваясь, почуял его усмешку и стал торопливо запихивать маску за ремень.
Еще в октябре сорок первого года, когда Кащей проводил в армию Митяя, последнего из братьев, Сахан усомнился в его превосходстве, которое прежде безоговорочно принимал. Кащей остался один, он утратил право сильного, и Сахан сбросил его со счетов, осмелел и искал случая утвердиться над ним. Однажды, натянув противогазную маску и до обморока напугав Болонку, Сахан обнаглел, сунулся к окну Кащея и утробно завыл. И тут окно как будто взорвалось - из комнаты вылетела асбестовая подставка под утюг, и сотни осколков обожгли Сахана. Только маска спасла. И теперь, укладывая ее за ремень, Сахан различал порезы на сероватой резине.
Оправившись от неприятного воспоминания, Сахан передвинул противогаз на бедро и молодцевато прихлопнул ладонью. Кащей вдруг помрачнел, схватил Сахана за куртку, сильно скрутил у подбородка и негромко сказал:
- Так ты смотри, нищета, меньше куска принесешь - из глотки выдеру. При всех говорю.
Сахан остолбенел. Без кровинки в лице смотрел вслед удаляющемуся Кащею, только щека дергалась.
- Не горюй, - сказал Лерка и, обняв Сахана за плечи, повел от свалки.
- Это что за кусок такой? - спросил Болонка.
- Тысяча рублей.
Перед Болонкой точно пропасть разверзлась. Он шатнулся и залепетал:
- А я... а мы... где достанем?
- А чего 'ура' кричал громче всех? - осведомился любознательный Сопелка.
- Да не реви ты, достанем, - утешал Авдейка.
- Хорошо Лерке, у него отец генерал, сколько хочешь выложит, - сказал завистливый Сопелка. - А у тебя. Бабочка, штык есть. Продал - вот и денежки на танк. Даже у Болонки - и то черт остался. А нашего съели, теперь и продать нечего.
- А битка? - возразил Сопелка-игрок. - Ею знаешь сколько выиграть можно?
- Мне штык продавать нельзя. Он не мой. Это деда штык, он с ним воевать пойдет, - ответил Авдейка.
Собрав в кулак шелковую пыль, он ссыпал ее в горку, задумчиво следя за тонкой нитью.
- Как же, воевать, - возразил умудренный Сопелка. - Он и так весь двор кровью залил.
Авдейка стиснул пыль в кулак и ответил:
- Он пойдет воевать. А деньги мы сами достанем.
- Ой, что это капает? - вскрикнул бдительный Сопелка, хватаясь за шею.
- Это Иришка, - определил Авдейка, взглянув наверх. - Соседка моя.
- Плюется? - заинтересовался каверзный Сопелка.
- Стирает. И на пену дует.
Из окна третьего этажа вылетела недостижимая радужная сфера. Она зависла над свалкой, недоуменно вращаясь, - и лопнула.
# # #
Сахан, покорно уходивший со двора, вдруг опомнился, отшвырнул Лерку и исчез в подъезде.
Не помня себя, он взбежал по лестнице, отвалил дверь чердака и с лязгом забил за собой задвижку. Ныли пальцы ног, обитые о ступени. Он нагнулся, заправил ногу в размотавшуюся рвань и осмотрел свое убежище - сумрачный покой, пропахший пылью и нагретой за день жестью. Снял скамеечку с каменных мостков, сдул пыль и, прихрамывая, направился к тайнику. Из-под слоев пакли извлек детский барабан, продавленный по пьянке матерью. Снял отрез красного бархата и бережно перебрал свои драгоценности - гнутую серебряную сахарницу, луковицу часов без механизма, перламутровый нож с обломанным лезвием, чертика в пробирке и слесарные инструменты отца. Развернул платок и тщательно пересчитал деньги - единственную надежду, которую он вымотал из проклятой жизни и лишался теперь по прихоти Лерки, сытого недоноска, которому шлея под хвост попала - в героях походить.
Лучшие часы жизни проводил Сахан над своими деньгами - недосягаемый, вознесенный над оловянными крышами чужого жилья - и помнил их до складок на купюрах. Денег было девятьсот двадцать три рубля. Кащей, бандюга, как в воду смотрел, ни больше ни меньше - кусок ему выложи. Из глотки он выдерет. Сахан зажмурился, затряс головой, зубами заскрежетал от бессильной ярости. Вот и напомнил о себе, сволочь. Привык Кащей за ворами сидеть, силу позади чувствовать. А я один, всегда один. Да если бы один, а то с позором, с бабами своими паскудными. А когда-то отец был - и вспомнить странно. Так ведь и мать была, да кончилась тем утром, когда, соскользнув с постели в зацепившемся облаке сна, еще незряче тычущий ногой в ускользающую тапку, выбрался он из своего угла и наткнулся на заголенное тело, притянутое к топчану ремнями, которое не мог никак выделить из сбитой ветоши - так невыделяем труп из мгновенно схваченного взглядом образа уличной смерти, - не мог никак сообразить, что это постыдное, вывороченное, дикое взгляду принадлежит его матери, что это и есть его мать, над которой тешились ночью давешние мужики.
А потом, зная уже, долго и молча корежился над ней, сведенный как судорогой, пока не смог продохнуть, пробиться сквозь себя воплем. Она поднялась, высвободилась, проснулась, но не простила ему, что стоял он над ней, видел и понял все. И тут уж вовсе осатанела, что ни день новых мужиков в дом таскает - рвань все да нечисть, что своруют, то и пропьют. И Степка, дура, туда же - покажи ей только, слюнки и потекут. Разорили дом, бесстыжие твари. Всё с истериками пьяными, с воем да хохотом. И мерзость свою с мужиками - хоть бы ширмой прикрыли. Так нет, все на глазах, иглой их коли. Занавеску с окна и ту пропили.
Эх, отец, отец. Все мастерил да насвистывал, все на руки свои полагался. А насвистал-то по себе - пьяную идиотку да меня, мытаря. И добра - детский барабан не заполнить. Спасибо хоть это сохранил, пропить не дал. А любил его отец, любил, за будущее трепетал. 'Рыский ты, Санек, - упреждал, - рыский. Смотри, не изведи себя до срока'. Это на лугу перед рекой, каким-то ранним летом. Оставив отца, он погружается в искрящуюся воду, затягивается, идет в расступающемся плеске - все дальше, дальше, до ничем не обозначенной преграды, где его решительно останавливает отец, и тогда он нащупывает ногой край тверди, скользящей в ничто, упоительно обрывающейся, стоит, меряя ногой это ничто. Отец уплывает, охваченный ворохом соломенных солнечных бликов, весело кричит что-то - но он не замечает. Поглощенный своим счастьем, опирающийся о него, им сторожимый и в него верящий, он делает случайный шаг в необозначенную пропасть и, затянутый тут же ко дну, вскидывает недоуменное лицо к распадающемуся на куски желто-зеленому солнцу. Он ничего не чувствует, кроме удивления тому, как мгновенно они гибнут - и солнце, и луг, и небо, - не выдержав счастья его, одного его шага. 'Рыский ты, рыский'.
Любил его отец, любил, времени не жалел, все в барабан бить учил, руки в руки брал - 'дробь, Санек, дробь'.
Грязью да песком забит Санек в раскрытый рот и скалится теперь где-то под Минском. Спасибо, если ямой удостоили. Как ты там, отец, в яме этой - вниз головой, поди, втиснулся кое-
