Тебе надо умирать, сыну - воровать, деду - хулиганить, а мне - работать. И плакать над этим нет времени - война. Счастливо оставаться.
# # #
Хлопнула дверь, и бабуся неловко откинулась на спину. Авдейка плакал, прижимаясь к деду, страстно шептал:
- Убежим, дед, давай убежим на фронт. Нас не хватятся, дед, мы не Лерка, мы ведь на дух никому не нужны.
Дед сглатывал воздух, водил красной рукой по детским лопаткам. Мысли его возникали и лопались, как пузыри над трясиной. 'Вязну. Не вытащить мальчика. Гонит невестка, уходить надо. На кого его оставлю? Три войны осилил, а кукиши одолели. Гражданскую прошел, в Отечественную уцелел, а тут завяз. Смеются они надо мной! Смеются, трусы ничтожные. Одни по норам жмутся, последние копейки прохвостам платят, других и вовсе из дома выжили - и терпят. Нет того, чтобы собраться и сказать - хватит! Ведь сгинула бы нечисть! Так нет, они надо мной смеются. На их страхе и цветет вся погань. Болото. Обыватели. Мало я их стрелял. А может, много?'
Бабуся, неловко опрокинувшаяся на постель, страдала страданием дочери, терявшей человеческий облик - подобие Божие, единственную опору в превратностях жизни. Она мучилась своей невольной виной, своей болезнью, сделавшей ее непосильной обузой для дочери. И спасительная щель отворилась перец нею. С минуту бабуся отдыхала на грани открывшегося спасения, отделенная от него легкими граммами снотворного порошка, лежащего под рукой. Но дрогнувшая рука остановилась. Спасение это предстало ей надругательством над даром Господним, смертным, исповеди не подлежащим грехом.
Отвращение к такому исходу она испытывала с юности, с тех пор, как услышала историю, нашумевшую в Москве в десятые годы. Речь шла об актрисе, ее меценате и любовнике-игроке, проигравшем сумму, которой у него не было. Актриса просила денег у мецената, но тот не дал, и игрок застрелился. Тоща и актриса в стиле своей профессии застрелилась на его груди, после чего застрелился и миллионер-меценат, которого особенно горько оплакивала театральная общественность. Ее покоробил тогда истерический пафос, которым окружило общество самоубийство людей, обезумевших в своих страстях и тщеславии. Известный скульптор запечатлел миллионера в кресле, с пистолетом в упавшей руке, каким тот был обнаружен утром, и осиротевшие режиссеры лили слезы у его надгробия. Она болезненно переживала, что силой мирского богатства этот памятник человеческому малодушию был водружен на освященной кладбищенской земле. Так - 'бесшумно', по слову отца Варсонофия, - и пробивали люди запястья Бога своего.
Но время воздало памятнику сполна. Десятилетия спустя, когда она хоронила мужа, старый кладбищенский служитель рассказал, что его хотели украсть из-за ценного мрамора, подтащили уже к стене, но перевалить через нее не смогли и стали откалывать мрамор по кускам. Какие-то околотеатральные дамы обнаружили памятник у забора и, под предлогом исторической значимости потасканного кумира, перенесли его в театральный музей, где он обрел достойное место среди образцов публичного лицедейства.
- Дед, - неожиданно спросил Авдейка. - А бабочки смелые?
- Нет. У них просто предназначение свое, инстинкт. Выбора у них нет. Смелые только люди бывают.
- Все равно смелые, - ответил Авдейка.
Неприятие исхода этих людей, многократно, до отвращения усиленное собственным страданием, погасило спасительную щель. 'Что ж, - думала бабуся, не мне судить, почему такое обрушилось, не мне измышлять Божью волю'.
Разминаясь, дед прошелся по комнате, подбрасывая Авдейку под потолок. 'Пора, - думал он. - Излазил жизнь, как солдат бабу, пора и ответ держать'.
'Сколько силы в этом существе, - думала бабуся, прислушиваясь к шагам, сотрясавшим комнату, - силы, которая не нашла выхода в истинную жизнь и рвет его изнутри. Божий промысел взялся исполнять на земле по своему разумению - и обратил в убийства, от которых нет ему спасения. Такие и вздернули Россию на дыбу. Круто они брали - больно и бились. Не мне их судить. Но один только Господь может простить им крестные ходы, расстрелянные в восемнадцатом'.
# # #
День желтел, укрывался в закате. Тонкие палочки стучали о золотой щит.
- Дед, я пойду, - сказал Авдейка. - Мне надо. Я и маме скажу, не бойся.
- Я не того боюсь, - ответил дед. - Иди. Только слово дай, что воровать не станешь.
Авдейка дал слово и спросил:
- Дед, а триста пятьдесят на двоих как разделить?
По двору, вокруг насыпи, за Саханом, игравшим сбор, шел красный отряд Сопелок, эвакуашки и лесгафтовские. Позади плелся Болонка, прижимая к груди газетный пакет.
'Дети, - думал Данауров. - С барабаном. Ходят и радуются. Чему?'
Он поморщился. Он устал жить во лжи и начал сильно сдавать. Дни его клонились к закату, а мир был все так же юн и лжив. Никого не научил его горький опыт - Данауров смаргивал марширующих детей. Но они все равно ходили. Единственным утешением было то, что шли они за барабанщиком с его монетой в кармане. За избранником. 'Ничего, - решил Данауров, - Каждый из них еще придет к своей осине'.
Присоединялись возвращавшиеся со смен парни. Сбор был полный, но Сахан все ходил и ходил по кругу, размышляя над превратностью судьбы, подбросившей ему на рассвете белого песца. Он выметал узкую полоску асфальта вдоль забора 'Явы', когда белый подлец пушисто опустился у его ног. Сахан и подумать не успел - откуда он и зачем, - как замел его в выем подвального окна и завалил мусором. Подумал: 'С холода загнешься - и шерстинки не найдешь, а в жару - по мехам топаешь. 'Имущему да прибавится', понимали Божьи дети'.
Он шагнул в сторону, оказался под окном Кащея, заставленным фанеркой, тронул ее, а она и подайся внутрь. Тогда, забыв об опасности, Сахан нырнул в подвальный выем, вытряхнул песца из мусора - вмиг обернулся - и туда его, за фанерку, в комнату, вглубь - пусть еще послужит, подлец. Вот так. Будем квиты, Кащей.
Едва за метлу - тут и объявился писун этот. Бабочка, вчерашний день искать. Ищи, дорогой. Дал ему себя осмотреть, как витрину, - и мимо, в контору, по телефону звонить дамочке - палец в рот, - так, мол, и так, не пропадал ли у вас такой беленький, что у Кащеевых лежит? И, ответа не дожидаясь, - за метлу, чтобы руки при деле были. За день так вылизал двор, что плюнуть грешно. И за барабан - даешь танк! - а глазом-то, глазом - по сторонам, авось и выйдет чего, успокоят наконец Кащея.
У Леркиного окна Сахан замедлял шествие и с особой внятностью стучал в барабан. Но Лерки не было.
- Завязывай, - сказал наконец Кащей, со стороны наблюдавший шествие. Пошли, сбросимся.
Авдейка повернулся на голос. Кащей казался взрослым, чужим, скованным в движениях.
- Сбросимся, - тихо повторил Болонка.
- У нас с тобой всего-то по сто семьдесят пять рублей, - напомнил Авдейка.
Но Болонка отступил на шаг, прижал к груди газетный сверток и, с некоторой дикостью во взоре, помотал головой.
- Все в сборе, кроме Лерки, - объявил Сопелка-секретарь и добавил, вздохнув: - Да двух братов нет, их за мыло взяли.
- За какое мыло? - спросил Авдейка.
- За простое, черное, - пояснил любознательный Сопелка. - Они склад взломали с мылом, два ящика взяли. Понесли на рынок, побольше выручить хотели на танк, да арестовали их там.
- Не скоро теперь встретитесь, - сказал Кащей. - Думать надо прежде, чем замки сшибать.
Он прошел в центр круга, распустил что-то вроде кисета и вытряхнул деньги на фанеру.
- Пять кусков, - сказал он и отошел на место.
О барабан Сахана билась мошка.
- Кто следующий? Записываю!
- Я! - выкрикнул незначительный Сопелка, пробиваясь с пригоршнями денег.
- Сколько?
- Не знаю. Много. И мелочь еще.
- Триста шестьдесят три рубля шестьдесят три копейки! - объявил Сопелка- секретарь. - У нас у всех поровну. За тех, что сидят, я внесу.
- Очнись, - сказал Авдейка, толкнув Болонку локтем. - Бери деньги. Это картошкины, мне дед разделил,
- Следующий! - объявил Сопелка-секретарь, записав очередного брата.
Следующим поднялся Болонка с отпавшей челюстью, газетным свертком и бумажной денежкой, которую он пристроил у края фанерного листа.
- Десять рублей, - сказал он, с заметным усилием обретая дар речи. - И еще два... две тысячи.
Болонка выронил сверток и повел потрясенным взором. Сопелка-секретарь развернул газету и пересчитал деньги, отрясая их от земли.
- Откуда у тебя? - спросил Кащей.
- Сахан дал. Увидел меня - и дал.
- Вот это да! - воскликнул любознательный Сопелка.
- Ай да Сахан, - протянул Кащей.
Сахан молчал и бледнел от одерживаемых чувств.
- Две тысячи! - объявил Сопелка-секретарь.
- И еще десять рублей, - уточнил Болонка. - Я их зарабатывал. Я Оккупантке Чувиле мешок на рынок таскал. Но я в нем дырочку сделал.
Кащей задумчиво глядел на перевязанный бельевой веревкой ботинок Сахана.
- Триста пятьдесят, - сказал Авдейка, опуская на фанеру деньги из двух кулаков.
- Десять тысяч, - произнес высокий лесгафтовский парень, передавая Сопелке-секретарю аккуратный сверток белой материи.
- Кого ограбили? - спросил любознательный Сопелка.
Лесгафтовский не ответил.
- А мы больше собрали? А? - спрашивал брата каверзный Сопелка. - Они ведь нам враги, эти лесгафтовские. Нам больше надо.
Коротко стукнув в барабан, поднялся Сахан. Он нашарил в кармане сложенную пачку денег и передал Сопелке-секретарю.
- Тысяча, - сказал Сахан.
Кащей подобрал с земли выскользнувшую битку Сопелки-игрока и протянул Сахану. Тот слегка дернулся и быстро сунул монету в карман. Авдейка проследил за ней и увидел Лерку, который давно уже стоял за спинами никем не
