Но какой бывает вред
Льнуть к тому, кто самый 'главный'.
Передавая 'молнию' Аскольдику, Медоваров похвалил:
- Молодец, комсомол. Демократично. Критика правильная, не взирая на лица. Можешь вывешивать, золотко. Кнопки-то захватил?
- Обязательно, Анатолий Анатольевич.
Людям было скучно. Все сгрудились возле 'молнии'. Кто-то хихикая, поглядывая назад, где сидели Поярков и Нюра. Кто-то удивленно пожимал плечами.
Римма уже успела посмотреть 'молнию' в руках у Толь Толича, и ей захотелось увидеть, какое впечатление произведет на Анну Васильевну критическое выступление стенной печати. Сама-то Римма привыкла к этому. Ее рисовали в разных видах, то с одной прической, то с другой, дразнили 'стилягой', чем она даже гордилась: завидуют, мол, вот и рисуют.
Заложив руки в карманы узких модных брюк, Римма подошла к Нюре.
- И вас намалевали. Вредюги.
Неверной походкой - самолет слегка покачивало - Нюра приблизилась к двери в кабину летчиков, где был приколот раскрашенный лист, прочитала и молча опустила голову.
- Не журитесь, Анна Васильевна, - чувствуя неладное, утешала ее Римма. Це 'дружеский шарж'. Бачите, що написано?
Пробежав через весь самолет, Нюра бросилась в кресло и закрыла лицо руками.
Поярков спросил, что случилось, но, понимая ее состояние, вскочил и сам поспешил выяснить причину.
- Пошляки! - он протянул было руку к размалеванному листу, но Медоваров предупредил:
- Опомнитесь, Серафим Михайлович, Вы же знаете, что за это бывает? Это стенная пресса.
- Какая там к черту пресса? Грязные пасквилянты.
Медоваров встал и внушительно произнес:
- Мы не позволим так относиться к критике. Да и потом, я не пойму, в чем дело? О вас написано очень уважительно...
- Признается ваш талант, - пискнул из-за спины Толь Толича перепуганный Аскольдик.
Отодвинув в сторону Медоварова, Поярков оказался рядом с Аскольдиком, автором, художником и редактором злополучного листка.
- Бросьте вы о таланте. Когда всякие мокроносые мальчишки выносят на посмешище самое... Когда... - Поярков не мог продолжать, не хватало воздуха.
Подбежал Марк Миронович и усадил его в кресло.
- Если хотите знать мое мнение, - сказал он, обращаясь к Медоварову, - то в старое время за такие дела мальчикам уши драли.
- Старики, конечно, глуповаты, - будто про себя сказал Аскольдик. - Но что поделаешь, история им простит.
Столь откровенная наглость возмутила даже Медоварова. Однако, стараясь замять неприятный инцидент, он мягко пожурил Аскольдика, оправдывая его банальными словами, что-то вроде 'молодо-зелено', затем, повинуясь настоянию Марка Мироновича и с молчаливого всеобщего одобрения, приказал снять 'молнию'.
- Но это в виде исключения, - не преминул заметить Толь Толич. - Так сказать, по требованию врача. Он отвечает за состояние здоровья и товарища Пояркова и всех других членов экспедиции.
- Простите, Марк Миронович, - прошептал Поярков, силясь подняться.
Марк Миронович удержал его за плечи.
- Сидите, пожалуйста. И не прощу. Никогда не прощу. Если из-за каждого дурака мы будем за сердце хвататься, то эдак и до пятидесяти не доживешь. - Он подергал свою седую бородку и, глядя вслед Аскольдику, пробормотал: - Ох, и устроил бы я ему Аскольдову могилу!..
Медоварова подозвал к себе еле живой диссертант, изучающий субъективные ощущения, и, стыдливо заталкивая под кресло наполненные так называемые гигиенические пакеты, спросил:
- А когда под...нимемся в зону кисс...лородной недостаточности?
- Правда, Анатолий Анатольевич, - поддержали его другие. - По программе уже пора.
Медоваров хотел было пройти в кабину летчиков, чтобы отдать приказание о подъеме, но его остановил Марк Миронович:
- Что вы хотите делать? - И, услышав ответ, категорически запротестовал: Не разрешаю. Абсолютно не разрешаю.
Похлопывая себя по голенищу свернутой в трубку 'молнией', Толь Толич удивленно спросил:
- Но почему?
- Если хотите знать мое мнение, - как обычно начал Марк Миронович, - то я должен сказать, что на больших высотах сердцу трудно работать, тем более после этого, - он указал на 'молнию'. - Как врач, я бы хотел обратить ваше внимание на охрану труда и элементарные требования- гигиены. А что представляет собой наша стенная печать? В условиях кислородной недостаточности, да и во всех других условиях, ею надо пользоваться умно и осмотрительно и доверять ее лишь чистым рукам. Абсолютно стерильным и опытным. Вы улавливаете мою мысль? Ну вот и договорились.
Поярков все время порывался встать, чтобы пройти к пилотам и посмотреть 'Унион' на экране радиолокатора. Сейчас его должно быть видно хорошо - ведь самолет уже находится близко от того места, где диск стал подниматься в ионосферу.
- Виден как на ладони! - обрадованно воскликнул радист, высовывая голову из двери. - Скорее, Серафим Михайлович!
Тут уж Пояркова не удержать. На круглом экране, точно на большом голубоватом блюдце, вмонтированном в стол, отчетливо виднелась светящаяся овальная пуговица. На ней даже различались темные точки иллюминаторов. Но их видел радист, а Поярков, еще не оправившийся от сердечной боли, от обиды за Нюру и свое большое чувство, видел все как в тумане.
У самого диска повисла паутинка. Радист не знал устройства 'Униона', не знал, что это трос. А у Пояркова затуманены глаза, не рассмотрел он паутинку, а то бы догадался сразу, что трос спустился не случайно. Значит, в 'Унионе' оказались люди.
Радист считал, что паутинка недостойна внимания, - местное отражение, пустяковый недостаток в работе аппарата.
Светлое пятнышко постепенно тускнело. 'Унион' поднимался все выше и выше.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой рассказывается о том, как человек может летать
без крыльев, и о том, когда можно увидеть две большие
луны.
Председатель колхоза 'Рассвет', старик Соселия, шел по темной улице уснувшего селения. Походка его была не совсем твердой, приходилось опираться на руку своего гостя - Миколы Горобца, тракториста.
- Вы, Симон Артемович, не извольте беспокоиться, - говорил Микола, с трудом подыскивая слова. - Не извольте...
Но слова, как нарочно, ускользали из памяти. Найдет Микола подходящее слово, а оно, 'як та птица, порх - и нема ее', исчезло. Лови за хвост... 'Ну и хмельная эта... как ее?.. 'кахетинская горилка', - благодушно сокрушался Горобец и, путая украинские и русские слова, уже в который раз начинал:
- Вы, Симон Артемович, як кажуть... не извольте беспокоиться. Мне здесь дуже
нравится. Такий вежливый, инте... инте... интеллигентный, обходительный народ.
Микола Горобец в числе других трактористов был прислан сюда для испытаний специальных горных тракторов. Миколе действительно понравились здешние люди, жаркое солнце и виноградники. Он даже примирился с опасными горными склонами, где трактор водить нелегко. Того и гляди, поедешь аж к самой Куре. Но как только закончатся испытания, он все равно уедет к себе на родину.
Председателю колхоза тракторист пришелся по вкусу. Дело свое знает, парень положительный. Жил у Соселия целый месяц. Хотелось бы и трактор купить, и тракториста при нем оставить. Говорят, что машину еще можно приобрести, а с человеком как быть?
Не купишь Миколу никакими трудоднями. На свадьбе сейчас были. У невесты много красивых подруг. Нет, никто не приглянулся трактористу. Почему? Почему он хочет уехать?
Еще звучали веселые и протяжные песни, тамада не выдал и части из своего запаса острословия, вина оставалось много, но Соселия покинул праздник и решил именно сейчас поговорить с гостем о самом важном, о самом неотложном.
Ночь выдалась лунная, серебрились вершины гор. С гор этих и начался разговор. Не мог Соселия сразу приступить к делу - невежливо.
- Посмотри, дорогой, - он указал палкой на снежную гору. - Такие горы у вас есть?
- Ни, Симон Артемович. Не бачив.
Соселия поглядел на курчавый горный склон.
- А такой виноград?
- Нема, такого нема, - с сожалением признался Горобец.
Сухая, темная рука старика протянулась в сторону белеющей отары у скотного двора.
- Такие барашки есть?
- Тоже нема. Но не извольте беспокоиться, - оживился Горобец, повторяя полюбившуюся ему фразу. - Все будет!
- Такие барашки? - удивился Соселия.
- Угу.
- Такой виноград?
- А як же? Опытный сад завели.
- И горы? - уже гневно спросил старик.
Горобец посмотрел на него, хотел признаться, что таких гор не может быть на Черниговщине, что это самые лучшие горы в мире и пусть старик не думает, что ему здесь не нравится. Но уверенность в том, что человек может сделать все, заставила ответить иначе.
- Колы треба... Будуть и горы!
Старик молчал. На светлый серп луны набежало легкое облачко. Все потемнело. С гор сползло серебро, и они стали будто ниже, приземистее. Виноградники почернели, барашки стали серыми.
Молчание затянулось. Соселия ворошил палкой дорожную пыль, жалел, что начал этот разговор. Конечно, такой тракторист, как Горобец, очень подходящий человек для здешнего колхоза. Хотелось поговорить с ним - не останется ли? Почему останется? Нет, дорогой, никогда. Он считает, что даже горы можно сделать на Черниговщине. Гордый человек - очень хорошо. Смелый - тоже хорошо, а вот хвастун - совсем, совсем плохо.
Микола почувствовал, что ответ не очень-то по нраву председателю. Перегнул трошки. Не так его понял Соселия.
