— Сколько осталось до поверхности? — спросил через репродуктор парторг. Сейчас он находился вместе с Гасановым в стеклянной будке командного мостика.
— Сто метров, — сообщил Нури, взбегая по лестниц к Рустамову.
Али Гусейнович удовлетворенно вздохнул:
— Ну как, Нури, поднимем? А?
Нури широко улыбнулся:
— Обязательно!.. Сами понимаете, ради хорошего человека чего не сделаешь. А он просто… замечательный!
— Так что ж, по-твоему, Синицкий годится в друзья?
— О! — Нури поднял палец над головой, выражая этим высшее восхищение. — Настоящий москвич!
— А помнишь, как ты его встретил на первых испытаниях?
Хитро прищурившись, Нури сокрушенно ответил:
— Позвольте и мне вспомнить нашу азербайджанскую поговорку: «Ишак может ли понять, что такое шафран?» Вот тогда я таким ишаком и оказался…
Парторг рассмеялся и ласково потрепал юношу по плечу:
— Ты это скажи своему другу Синицкому. Скоро ты с ним встретишься… будем, конечно, надеяться.
К локатору подошла Мариам и стала рядом с Саидой, внимательно смотря из-за ее плеча на экран.
— Саида-джан! — вдруг сказала Мариам. — Твой аппарат и на поверхности воды может видеть металлические предметы?
Подняв глаза. Саида пристально посмотрела на подругу:
— Я понимаю тебя, Мариам, но ты же знаешь, что цистерна не железная. Никакими локаторами пластмассу сверху не увидишь, вздохнув, сказала она.
Вероятно, скоро настанет утро. Гасанов боялся взглянуть на стрелки часов, которые отмечали, сколько осталось человеку жить, сколько осталось в подводном доме глотков воздуха. Если до утра его не поднимут, то…
Прожектор осветил трубу с изогнувшимся шлангом, похожим на вопросительный знак. Вдруг шланг оборвался, и труба исчезла под водой.
— Опять! — в отчаянии крикнул Гасанов и побежал вниз. Он прыгал через несколько ступенек по лестнице, ведущей из командной будки.
У борта плавучего острова стояли два мастера.
— Как и тогда, вниз пошел, — сокрушенно сказал Пахомов. — Не выдерживает труба, ломается…
— А может, ей поплавок дать? Легче будет, — заметил Керимов. Надо поговорить с Ибрагимом Аббасовичем.
— Конечно, попробовать можно.
И оба мастера заспешили к Гасанову.
Светало… Туман стал розовым — цвета вишневого киселя с молоком.
Летели самолеты над Каспием. Плыли сквозь густой туман теплоходы, катера, танкеры. В их радиорубках безумолку стучали ключи. На берегу работали радиомаяки и радиолокаторы. Радисты вслушивались в сигналы с кораблей. Другие ловили передачи с самолетов.
Агаев подошел к видеотелефону. На экране появилось изображение человека в очках, с седыми усами:
— Сколько квадратов уже обследовано? Докладывать мне каждый час!
Туман повис над морем, густой, плотный. В нем потонули и корабли и самолеты. Рев торпедных катеров стал глухим.
Самолеты один за другим возвращались на аэродромы. Подплывали к берегу торпедные катера.
— Ничего не обнаружено. Туман, — слышал Агаев неизменный ответ начальника аэроклуба.
— Туман. Ничего не заметили, — докладывал ему человек в морской форме.
Туман, как дымовая завеса, окутал весь Каспий.
Глава двадцать четвертая
В ЦИСТЕРНЕ
Васильев очнулся от оглушительного грохота, будто бы тысячи тонн скрежещущей стали рушились на него. Ему казалось, что он вновь испытывает свой тяжелый танк, законченный в последний год войны. Так же гремят гусеницы, танк мечется по оврагам, ломает деревья… Грохот, лязг железа… Душно…
Но что с ним было сегодня?.. Он помнил, что Синицкий потерял сознание… Помнил, не хватало воздуха — так же, как сейчас. Но что было потом, он вспомнить не мог.
Нельзя собраться с мыслями… Трудно дышать… Ему казалось, что он то опускается на дно, то снова взлетает куда-то вверх… Он почему-то был уверен, что стоит ему только вспомнить свои поступки, движения, мысли — все то, что происходило до того, как потерял сознание, и он будет спасен…
Напрягая всю свою волю, инженер постепенно, с трудом припоминал отдельные картины.
Вот он сидит в кресле, Синицкий склонился рядом.
В тусклом свете фонарика виноград на тарелке кажется золотистым, будто в нем застыли частицы солнечных лучей. Васильев помнит, как невольная ярость овладела им. Там, наверху, солнце, голубое небо, ветер, прилетевший с гор, радостные улицы… Там жизнь, люди… Там ждет Мариам. Вот ее лицо: оно тускнеет и пропадает…
А это кто? Опять выплывает из темноты лицо плачущего мальчугана на улице немецкого городка… Гудят американские самолеты, с ревом бросаются вниз на истерзанную, молчаливую землю…
Васильев вскрикивает, как от страшного удара. Он опять видит фотографию сына в костюме американского солдата. Нет, это не сумасшествие! Он видит каждую строчку письма… Он должен бороться, кричать на весь мир о невиданной человеческой низости, о людях, которые не смоют с себя проклятья в веках!..
Мало этого, мало!.. Пусть фонтаны нефти зальют им глотки! Пусть задохнутся они, когда узнают о нашем богатстве, что открыли мы на дне морском! Они боятся его: оно движет наши машины на полях, дорогах и стройках и, если нужно, будет помогать защищать наше право на мирное небо над мирной землей!
И только он, инженер Васильев, никогда не сможет увидеть этого неба и воевать за него…
Ярость душила Васильева. Он разорвал воротничок, чтобы легче было дышать, и думал только об одном: надо вспомнить, вспомнить, что было дальше…
Он тогда искал способ, как спастись в цистерне. Так… не торопись… мысль ускользает. Надо замкнуть ток в рубильнике… Но как это сделать? Провести провода внутрь шара? Невозможно! Сквозь крохотную дырочку, оставленную для проводов, под огромным давлением ворвется вода и пронзит его тело, как острый клинок.
«Что же было дальше?» вспоминает Васильев. Опять мелькают картины: вот он перелистывает тетрадь, на глаза попадается эскиз сигнальной лампы с колпаком из толстого стекла снаружи шара… Как же к ней идут провода от аккумулятора? Ну конечно, через герметически изолированные втулки… Вот оно, спасительное решение!.. Тогда он побежал в торпедное отделение — там еще тяжелее дышать… Выпустил шар с тетрадью. Значит — в два раза больше вероятности, что найдут его самого! Нельзя рисковать временем… можно потерять сознание, а то бы он отправил все оставшиеся шары с записками… Нет, не так… Воздуха уже не было в баллонах.
Потом он вспомнил, что тащил Синицкого… Нельзя его отправить в шаре: он без сознания… задохнется. Наверху, наверное, уже никого нет. Некому открыть люк…
Как тонкая нить, обрывается память. Но вот снова проблеск сознания: остатки сжатого воздуха
