переночевать негде». Значит, я так тебя понял, что еще не стареют душой ветераны? Такая была песня?
– Вот именно, ветераны – никогда не стареют душой! – пропел Турецкий и разлил коньяк по рюмкам. Сегодняшний паб-крол продолжался, но очень специфически, по-турецки как-то...
Уже простясь перед уходом, Турецкий натянул грязновскую кепочку, принял хулиганский вид и спросил Генриха:
– Тут идея появилась... Пока суд да дело, не тиснуть ли нам в газетке компру на Михайлова с гарниром из мемуаров двух покойных авторов – папаши с сыном. Как полагаешь?
– Фамилию нашей героини поминать не стоит, а так... – Генрих пожал плечами, что можно было расценить как согласие.
– Тогда я тебе еще одну копию оставлю, это из дневника Вадима. Как его взяли на крючок. Посмотри потом, пожалуйста, и скажи только одно слово – да или нет, ладно? Поскольку там тоже присутствует один живой.
– Хорошо, я позвоню.
Свет погас, дверь открылась, и Турецкий оказался на площадке. Он спустился в совсем уже темный двор. Точнее, и не двор, а дворовый массив, заросший деревьями и кустарником и пересеченный в разных направлениях асфальтированными дорожками. По ним Александр и вышел на угол Варшавки, где обнаружил без всякого труда свой автомобиль.
– Все, Сережа, – сказал, садясь и облегченно вздыхая, Турецкий. – У тебя какая дальнейшая программа?
– По вашим указаниям.
– Ясно, дорогой... Тогда давай двинем прямо, прямо и прямо, аж до самого проспекта Вернадского, а потом ты меня закинешь на Фрунзенскую набережную, где я живу. Нет возражений?
– Слушаюсь, поехали. Между прочим, когда вы ушли, минут через десять, позвонил капитан Саватеев и просил вам передать, что все прошло по плану. Ребята из ДПС тормознули «мерина» и команду чуть на капот не уложили. Те ксивы суют: задание! А эти: какое, к интеллигентной вашей матери, задание, когда там капитан матерится – привязались и не слезают с хвоста от самой Петровки! А у меня спецмероприятие! Что ж, говорит, я их по всему городу на хвосте таскать буду? Отсеките! Ну и пока то-се, разобрались пока, нашего давно и след простыл. А чего им надо было?
– Служба такая... Бегать, нюхать, следить... Собачья работа.
– Да, не позавидуешь... А капитан тем говорит: вы их не давите. Попридержите малость – и пусть себе катятся. Чтоб и вам неприятностей не было. А если чего, на меня ссылайтесь, что, мол, по требованию оперуполномоченного МУРа капитана такого-то. И сразу звоните начальнику, генералу Грязнову. Вот уж точно – хренотень! Как козлы на мосту!..
– Вот это ты верно заметил, – подтвердил Турецкий.
Его паб-крол подходил сегодня к концу. Оставалась последняя точка – дом родной.
– Папка приехал! – восторженно вопила дочка, и терлась боком об отца, и не отходила ни на шаг, пока он мыл руки. А потом уселась за столом на свое обычное место и влюбленно наблюдала, как он поглощал красный борщ. Нинка пила компот и все время тянулась чокнуться с ним и мамой, озабоченность которой будто смахнуло с лица, и она раскраснелась от маленьких выпитых рюмочек. Но больше всего Нинка радовалась, что про нее забыли и не гнали спать, хотя «Спокойной ночи, малыши!» она смотрела еще до папиного прихода, а после передачи ей полагалось в постель.
Папа с мамой сидели за столом, касаясь друг друга плечами, говорили негромко о чем-то непонятном, мама смеялась, папа подмигивал дочке, и в доме царили спокойствие и радость.
В последнее время из-за частых отлучек Турецкого, из-за его ставших обычными поздних возвращений отношения были напряженными и натянутыми. Нинка слышала эти слова: мама их часто повторяла, ругая папу. А теперь, наверно, все прошло, и родители помирились.
И когда папа накрыл дочку одеялом и поцеловал в щечку, Нинка сказала ему, что она хочет, чтоб так было всегда. И закрыла глаза Турецкий многозначительно покачал головой, оглянулся, увидел в проеме двери жену и показал жестом, что устами младенца всегда глаголет истина.
– Ты устал?
– Очень.
– Ну тогда лезь под душ и, – она кивнула себе за спину, – в койку!
После более чем годичного капремонта путем различных умственных махинаций, но больше благодаря помощи Генпрокуратуры, а главным образом МУРа с его настырным Грязновым, удалось поменять однокомнатную берлогу в своем же доме на... двухкомнатную. Привыкший все держать под рукой, Турецкий поначалу растерялся, а вскоре освоился и уже не мог представить, как жил раньше. Вот поэтому и ребенок теперь имел свою собственную жилплощадь и не беспокоил родителей, когда им приходила охота не сразу погрузиться в объятия Морфея. К сожалению, в последние годы это случалось все реже и реже.
Но иногда случались как бы запоздалые вспышки страсти, усугубленные ощущением своей вины перед женой, когда Турецкий начинал внутренне казнить себя, укорять, урезонивать, вспоминая, что Иркина жизнь благодаря ему вовсе не малина. И похищали ее, и в заложницы брали, и жить ей постоянно приходится с ощущением опасности, обволакивающим ее семью. Да и характер у Александра Борисыча, надо честно сказать, далеко не сахар. А уж сколько раз приходилось ему среди ночи выезжать на срочный вызов, так и этого не счесть.
Ну и ладно, ну и было... Ну виноват! Тем более что Иркины глаза обещают... И он вдруг вспомнил давнее, первоначальное ощущение ее тугого тела, когда они были всего лишь соседями по арбатской коммуналке и многочисленные тетки строго следили за нравственностью своей взбалмошной племянницы, тогда еще Фроловской.
Ирка с тех пор сто раз успела успокоиться, а ее девичья стать потяжелела, обретая зрелость и самодостаточность. И если раньше Турецкий был уверен, что она никак не могла без него обходиться и он был ей нужен постоянно, то теперь понимал – может. А это злило и... убивало страсть. Возникал какой-то совершенно непонятный комплекс, от которого – хотелось верить – страдали оба. Холодность, отчуждение, «что ты ко мне притрагиваешься!», «тебе больше заняться нечем? Поговори с дочерью!» и так далее.
Когда он пытался завести с ней разговор о втором ребенке, Ирка неизменно протестовала: «Этого еще не хватало!»
Она знала: чтобы поставить дочку на ноги, нужно иметь впереди как минимум те же полтора десятка лет. Но разве при такой жизни Ирка может быть в них абсолютно уверена? Тут не было ни обиды, ни циничного практицизма – одна голая констатация факта. Она сказала, что ей надоело считать дырки на теле Турецкого, потому что однажды ее молитвы могут надоесть Богу и одна из очередных дырок окажется смертельной... Эх, Турецкий, голова садовая... Баб-крол тебе? – как хорошо оговорился Саватеев. Ты ведь понимаешь, что, какие бы искушения ни возникали в твоей жизни, никто и никогда не заменит тебе твою единственную жену.
Обмен
По кривым коридорам Генеральной прокуратуры прошелестел шумок. Оно и понятно: не каждый день сюда приезжает начальник президентской охраны. Генерал-полковник Наумов – коренастый, подвижный, с доверчивым круглым лицом и намечающейся лысинкой, – вразвалочку шел по коридору, сопровождаемый рослым охранником и сияющей Клавдией Сергеевной, и с любопытством читал на ходу таблички на дверях. И при этом улыбался и покачивал головой.
Это был, по сути, частный визит, и поэтому почетный эскорт, как говорится, не выстраивался. Константин Дмитриевич позвонил и сообщил, что имеет любопытную информацию, которой желает поделиться исключительно в приватном порядке. Григорий Севастьянович предложил подъехать к нему, на Ильинку. Меркулов возразил, что не хотел бы рисковать. На что Наумов, не чинясь, заявил, что тогда подскочит сам. Назначили время.
Меркулов встретил гостя в приемной, провел под ручку в свой кабинет, спросил, чего гость желает, и, обернувшись, велел Клавдии приготовить кофе. Хороший. Затем снял трубку внутренней связи и попросил Турецкого зайти. С бумагами.
Перекинулись несколькими фразами, традиционно – о здоровье президента, о собственном самочувствии, о порядком задержавшейся осени, о некоторых слишком уж затянувшихся громких
